Арлекин. Скиталец. Еретик (сборник) - Бернард Корнуэлл

Он положил огромное копье святого Георгия на траву кладбища, что у церкви, и теперь смотрел на древнее оружие, словно пытаясь постичь его могущество.

– Что это? – спросил генуэзский арбалетчик.

– Ничего полезного для тебя.

Мессир Гийом осклабился:

– Ударь им, и оно разлетится на куски, как слоновая кость.

Арлекин пожал плечами. Он нашел, что хотел, и мнение мессира Гийома его не интересовало.

– Пойдем вглубь побережья, – снова предложил капитан генуэзцев.

– Ну разве что на несколько миль, – согласился мессир Гийом.

Он знал, что в конце концов в Хуктон явятся наводящие ужас английские лучники, но вряд ли они доберутся сюда раньше полудня. А поблизости могла найтись другая деревня, которую стоило ограбить. Рыцарь посмотрел на перепуганную девочку лет одиннадцати, которую солдат тащил к берегу, и спросил:

– Сколько убито?

– Наших? – Генуэзского капитана удивил этот вопрос. – Ни одного.

– Не наших. Их.

– Человек тридцать. Или сорок. Несколько женщин.

– А у нас ни царапины! – с восторгом воскликнул мессир Гийом. – Жаль останавливаться!

Он взглянул на своего нанимателя, но человека в черном как будто не беспокоило, чем они займутся. Генуэзский капитан только хмыкнул. Это удивило мессира Гийома, ведь он полагал, что генуэзцу не терпится продолжить разбой. Но вдруг он увидел, что сдавленное хмыканье капитана вызвано не недостатком энтузиазма, а вонзившейся ему в грудь стрелой с белым оперением. Стрела прошла сквозь кольчугу и стеганый кожаный панцирь, как шило сквозь холст, и убила арбалетчика почти мгновенно.

Мессир Гийом плашмя упал на землю, и через миг еще одна стрела пропела над его головой и воткнулась в дерн. Арлекин схватил копье и побежал к берегу, а мессир Гийом ползком укрылся за церковной дверью.

– Арбалеты! – крикнул он. – Арбалеты!

Кто-то решил дать отпор грабителям.

Томас услышал крики и вместе с остальными бросился к двери посмотреть, что случилось. Но не успели все пятеро выскочить на паперть, как на церковном кладбище появилась группа вооруженных солдат. Их кольчуги и шлемы в утреннем свете отливали темно-серым. Эдвард захлопнул дверь в церковь, положил на скобы брус, чтобы запереть ее, и перекрестился.

– Благой Иисус! – удивленно пробормотал он и вздрогнул, услышав удар топора в дверь. – Дай мне это!

Он выхватил у Томаса меч.

Томас позволил ему взять оружие. Церковная дверь сотрясалась от ударов, два или три топора рубили старое дерево. Деревенские жители всегда считали, что Хуктон слишком мал для разбойных нападений, но на глазах у Томаса дверь разлеталась в щепки, и он понял, что это не иначе как французы. По побережью ходили рассказы о таких налетах, и на богослужениях произносились молитвы, чтобы уберечь народ от них. И вот враг был здесь. В церкви эхом отдавались удары его топоров.

Томаса охватила паника, однако сам он не замечал этого. Он лишь знал, что нужно вырваться из церкви, и потому бросился к алтарю и вскочил на него, наступив правой ногой на серебряный кубок и сбросив его с алтаря. Потом взобрался на подоконник огромного восточного окна, разбил желтые роговые пластины и сбросил их в церковный двор. Мимо пивной бежали люди в красно-зеленых камзолах, но никто не смотрел в его сторону. Томас спрыгнул во двор и бросился к канаве. Раздирая одежду, он прополз через колючую изгородь, затем пересек дорогу, перескочил через забор в отцовский сад и стал колотить в дверь кухни. Никто не ответил. В нескольких дюймах от его лица в притолоку вонзилась арбалетная стрела. Он пригнулся и побежал по бобовым грядкам к коровнику, где, кроме коров, отец держал лошадь. Спасать скотину не было времени, и вместо этого Томас забрался на сеновал, где прятал свой лук и стрелы. Рядом закричала женщина. Выли собаки. Французы с криками вышибали двери. Схватив лук и мешок со стрелами, Томас разворошил солому на стропилах, протиснулся в образовавшуюся дыру и соскочил в соседский сад.

Он бежал, как будто черти наступали ему на пятки. Когда он достиг Липпского холма, в землю рядом воткнулась стрела из арбалета, и за ним погнались два генуэзских стрелка. Но Томас был молодым, рослым, сильным и проворным. Он побежал вверх по склону через расцвеченное первоцветом и ромашками пастбище, перемахнул через жердь, перегораживающую проход в изгороди, и метнулся вправо, к гребню холма. Добежав до рощи на дальнем склоне холма, он упал на густо заросшую колокольчиками землю, чтобы перевести дыхание. Он так и затаился в ожидании, прислушиваясь, но, кроме блеяния ягнят на соседнем поле, не услышал ничего необычного. Арбалетчики прекратили преследование.

Томас долго лежал среди колокольчиков. Потом осторожно пробрался назад, на вершину, откуда увидел на склоне дальнего холма разрозненную группу старух и детей. Им каким-то образом удалось улизнуть от арбалетчиков, и они явно собирались бежать на север, чтобы предупредить сэра Джайлза Марриотта, но Томас к ним не присоединился. Вместо этого он направился к зарослям орешника, где цвела пролеска и откуда было видно, как гибнет его родная деревня.

Грабители таскали добычу на четыре необычных корабля, стоявшие у Хука. Загорелась первая соломенная крыша. На улице валялись две мертвые собаки рядом с совершенно голой женщиной, которую одни солдаты удерживали на земле, пока другие снимали кольчуги, дожидаясь своей очереди. Томас вспомнил, что недавно она вышла замуж за рыбака, чья первая жена умерла при родах. На свадьбе женщина была так застенчива и счастлива, а теперь, когда она попыталась уползти с дороги, француз ударил ее ногой по голове и скорчился от смеха. Томас увидел, как волокут к кораблям Джейн – девушку, которая забеременела от него, – и со стыдом почувствовал облегчение, что не придется ссориться из-за нее с отцом. Французы бросали горящую солому на крыши других домов, и те тоже занимались пламенем. Томас посмотрел, как клубится и сгущается дым, а потом через заросли направился туда, где можно было укрыться в белой пене боярышника. Там он снарядил свой лук.

Это был лучший лук из всех, какие он сделал за свою жизнь. Его цевье было вырезано из длинной жерди с затонувшего в проливе корабля. Дюжину таких жердей прибило южным ветром к хуктонской гальке. Егерь сэра Джайлза Марриотта заключил, что они, должно быть, из итальянского тиса, поскольку это была самая лучшая древесина, какую он когда-либо видел. Одиннадцать жердей Томас продал в Дорчестере, но лучшую оставил себе. Он остругал ее, распарил концы, чтобы слегка изогнуть против волокна, а потом покрасил лук смесью сажи и льняного масла. Эту смесь он варил у матери на кухне, когда отца не было дома, поэтому тот не знал, что делает сын, хотя иногда жаловался на вонь, и тогда мать Томаса говорила, что готовит яд травить крыс. Покрасить лук было нужно, чтобы предотвратить его от высыхания, иначе дерево стало бы хрупким и сломалось от туго натянутой тетивы. Краска, высохнув, приобрела темно-золотистый цвет, как у тех луков, что обычно делал дед Томаса в Уилде. Но Томас хотел сделать лук темнее и потому втер в дерево немного сажи и намазал его воском. Он продолжал натирать его еще две недели, пока лук не стал черным, как древко копья святого Георгия. На концы лука Томас надел два куска зазубренного рога, чтобы укрепить на них тетиву из витых пеньковых волокон, вымоченных в костном клее, а потом в том месте, куда будет ложиться стрела, дополнительно обвил тетиву пенькой. Он стащил у отца несколько монет, чтобы купить в Дорчестере наконечники для стрел, сделал из ясеня древки и оперил их гусиными перьями. В это пасхальное утро в мешке у него было двадцать три таких стрелы.