Выбор Геродота - Сергей Сергеевич Суханов

метались над песком. От котелка, стоящего на трех закопченных камнях в стороне от углей, вкусно тянуло запахом ухи.

Согнувшийся у костра человек дремал. Время от времени, очнувшись, он вслушивался в ночь. Потом снова ронял голову на грудь, но рука не отпускала древко лежащего на коленях копья.

Стреноженные кони в своей ленивой неподвижности казались застывшими возле кромки воды кустами и выдавали свое присутствие лишь редким приглушенным всхрапыванием да взмахами хвоста.

Кимон не спал. Лежа на травяном мате, он нежно перебирал волосы Эльпиники. Сестра еле слышно дышала, обнимая его за шею и закинув голую ногу ему на бедро.

Эльпиника стала его любовницей как-то неизбежно и легко. Детская привязанность друг к другу крепла вместе с пробуждением недетских чувств в их наливающихся силой молодости телах.

Пока, наконец, не вызрела в музыку легких касаний, от которых бросает в жар, упоение запахами и жажду видеть, слышать любимого, знать, что он рядом.

Об их связи пока не догадывался никто, кроме верного раба Дадаса из племени апсинтов, который всегда был возле Кимова. Да что там догадывался — он точно знал. И ютов был покрывать хозяина даже под страхом смерти за попустительство.

До постройки стены апсинты прочно закрепились на левом берегу Козьей реки, пока Мильтиад не отбросил их в предгорья Гема[5] безжалостными конными рейдами.

Дадас попал в плен. Кимон спас его от позорного распятия на дереве, упросив отца отдать пленника ему. Он и сам не знал, зачем сделал это. Наверное, просто понравилось выражение мужественного отчаяния в глазах апсинта. За свое спасение Дадас платил верностью и мудрым, хотя и рискованным молчанием. А еще учил хозяина драться пастушьим посохом.

Свежий лапник дышал хвоей. Сквозь лаз шалаша виднелся кусочек черно-фиолетового неба с едва заметными, неуловимыми в своей далекой незначительности звездами.

Афинянин думал об опасности, которая угрожала семье. Но когда сестра была рядом, тревожные мысли теряли свою остроту и безысходность. Она всегда все видела в хорошем свете.

Вот и сейчас, после заката, наполненного обжигающими ласками, он неохотно вернулся к тому, что его беспокоило. Кажется, отец совершил ошибку. Он поддержал восстание милетского тирана Аристагора против персов, послав к берегам Ионии конвой с оружием и провиантом.

Финикийские торговцы, обиженные тем, что восставшие отняли у них привилегии, донесли на Мильтиада сатрапу Сард Артаферну — племяннику Ксеркса. Чаша весов склонялась то на сторону восставших эллинов Малой Азии, то на сторону персов.

Вскоре непокорные полисы Ионии и Пропонтиды заполыхали. Лимны формально сохраняли верность шахиншаху Дарию. Но Мильтиад понимал: Артаферн рано или поздно за ним придет.

Кимон почувствовал, что сестра проснулась. Она еще плотнее прижалась к нему бедром, а потом коснулась сухими со сна губами его уха и прошептала:

— Почему не спишь? О чем думаешь?

— Апсинтов давно не слышно. Раньше пытались нападать на обозы, а сейчас к стене вообще не приближаются.

— Так разве это плохо?

— Как сказать, — протянул Кимон. — Бандит всегда бандит, но если он затаился, жди беды — раз не разменивается на мелочи, значит, готовится драться по-крупному.

Помолчав, Эльпиника лениво пробормотала:

— Апсинты гарнизону не помеха. У отца достаточно конницы, чтобы отбить любое нападение. Долонки тоже не будут сидеть сложа руки, вся равнина от Гераклеи до Элей — это их земля.

Кимон глубоко вздохнул, не тяжело, а скорее с облегчением, словно смахивая с себя бремя преждевременной заботы. Тут не поспоришь, какая все-таки сестра умница. Но отчего на душе не становится легче?

Эльпиника закусила губу.

Поколебавшись, все-таки рассказала:

— Мать про нас знает.

Кимон покосился на сестру, во взгляде отчетливо проскользнуло беспокойство. Хегесипила всегда держалась от детей на расстоянии, но в отсутствии проницательности ее упрекнуть было нельзя.

Сначала ими занималась кормилица, потом, когда Кимону исполнилось семь лет, его отдали на попечение домашнего учителя, которого Мильтиад выкупил из городской палестры и поселил в своем загородном имении. Вместе с ним грамоте, рисованию и музыке обучался старший сводный брат Метиох.

Эльпиника большую часть времени проводила в гинекее. Но часто сбегала оттуда, чтобы увидеться с Кимоном. Взявшись за руки, они уносились в васильковые луга, прятались среди скирд или лежали невидимые и счастливые под прикрытием иссиня-черной тени огромного дуба, пока слуги их не находили.

Отец удивлялся такой взаимной преданности брата и сестры, а мать только печально улыбалась. Она словно догадывалась о той непростой судьбе, которая ждала сына…

Кимон решил подождать, пусть сестра договорит.

Лишь неопределенно хмыкнул:

— Да?

— Она на меня так посмотрела, когда я сказала, что мы едем на Козью реку.

— Как?

— Странно. Будто жалела или хотела что-то ответить, но промолчала.

Кимон посерьезнел. Этот разговор не стоит обращать в шутку.

Он нежно сдвинул прядь волос со лба Эльпиники:

— Из тебя выйдет отличная жена.

Сестра ничего не ответила, только потерлась щекой о его грудь.

— Правда, — не унимался Кимон, уязвленный ее равнодушием. — Наш дед Олор — басилевс сатров. Ты же знаешь, что у фракийцев браки между детьми вполне обычное дело Так что нам мешает? Тебе пятнадцать — пора бы уже определиться. — Он подпустил в голос приторной строгости: — Или хочешь в девках остаться?

Сестра мстительно ткнула его кулачком в бок.

Потом резонно заметила.

— Это у фракийцев. А мы с тобой по отцу — эллины. И будущее свое ты, кажется, связываешь не с Лимнами, а с Афинами. Про законы Солона помнишь?

Он нахмурился: сестра формально права, но могла бы отозваться на его чувства.

Он с упреком посмотрел на нее:

— Ты меня вообще любишь?

Вместо ответа Эльпиника чуть приподнялась на локте и надолго накрыла его рот своим. На миг оторвавшись от влажных губ, прошептала:

— Дурачок…

Ночь окутала берег непроглядной теменью. Но пойма дышала скрытой, хотя и ни на минуту не прекращающейся жизнью. Сбегавший к самой воде лес был полон звуков.

Тонкие березовые ветки тихо шелестели на ветру листвой, шуршал еж, олень тяжело продирался сквозь ельник, над поляной суетливо били крыльями летучие мыши, неясыть с хлопаньем накрыла в траве неосторожную полевку.

Туман наползал от реки густым молочным покрывалом, отчего контуры пней, коряг, мохнатых кочек, белых стволов берез, разлапистых елей размывались и бледнели.

Даже пламя костра, в начале ночи рваное на ветру, трескучее и обжигающее, растеряв оранжевый жар, потемнело до багрянца, а затем тусклой красной медью расплылось над углями.

Эльпиника нежно, но требовательно потерлась о Кимона горячим животом. Он шумно вздохнул и навалился на сестру.

С реки пахнуло ночной свежестью. Затухающий костер встрепенулся, снова заметался в жадной ненасытности, пожирая всполохами