Стихотворения. Поэмы - Борис Корнилов

1927

Последнее письмо

На санных путях,   овчинами хлопая,Ударили заморозки.   Зима.Вьюжит метель.   Тяжелые хлопьяВо первых строках моего письма.А в нашей губернии лешие по лесуСнова хохочут, еле дыша,И яблони светят,И шелк по поясу,И нет ничего хорошей камыша.И снова девчонка   сварила варенье.И плачет девчонка,   девчонка в бреду,Опять перечитывая стихотвореньеО том, что я —   никогда не приду.И старую сóсну скребут медвежата —Мохнатые звери.   Мне душно сейчас.Последняя песня тоскою зажата,И высохло слово,   на свет просочась.И нет у меня   никакого решенья.Поют комсомолки на том берегу,Где кабель   высокого напряженьяТяжелой струей ударяет в реку.Парнишка, наверное, этот,   глотаяГорячую копоть,   не сходит с ума.Покуда вьюга   звенит золотаяВо первых строках моего письма.Какую найду небывалую пользу,Опять вспоминая,   еле дыша,Что в нашей губернии   лешие по лесу.И нет ничего хорошей камыша?И девушка,   что наварила вареньяВ исключительно плодородном году,Вздохнет от печального стихотвореньяИ снова поверит, что я не приду.И плачет, и плачет, платок вышивая,Травинку спеша пережевывая…И жизнь твоя — песенка неживая,Темная,   камышовая.

1927

Провинциалка

Покоя и скромность радиВ краю невеселых березЗачесаны мягкие прядиТвоих темноватых волос.В альбомчиках инициалыПоют про любовь и про Русь,И трогает провинциалокНе провинциальная грусть.Но сон промаячит неслышно,И плавает мутная рань, —Всё так жена солнышко вышлаИ вянет по окнам герань.

Ты смотришь   печально-печально,Цветок на груди теребя,Когда станционный начальникНамерен засватать тебя.И около маленьких оконТы слушаешь, сев на крылец,Как плещется в омуте окуньИ треплет язык бубенец,А вечером сонная заводьТуманом и теплой водойЗовет по-мальчишески плаватьИ плакать в тоске молодой.

Не пой о затишье любимом —Калитка не брякнет кольцом,И милый протопает мимоС упрямым и жестким лицом.Опять никому не потрафив,Он тусклую скуку унес,На лица твоих фотографийГлядит из-под мятых волос.А ночь духотою намокла,И чудится жуткая дрянь,Что саваны машут на окнахИ душит за горло герань…

Но песня гуляет печально,Не нашу тоску полюбя, —Пока станционный начальникНе смеет засватать тебя.

<1928>

Глаза

День исчезает, догорев,Передо мной вечерний город,И прячет лица барельефИсаакиевского собора.

И снова яВ толпе гулякИду куда-то наудачу,И вот —Топочет краковякИ шпоры звякают и плачут.

Летят бойцыИ сабли вниз.Шумит прибрежная осока…Играет странный гармонист,Закинув голову высоко.

И деньги падают, звеня,За пляску, полную азарта.Со взвизгиванием коня,С журчаньем рваного штандарта.

Но гармонисту…Что ему?Он видит саблю и уздечки.Опять в пороховом дымуЗажато польское местечко.

И снова зарево атак…Но лишь уходят с поля танки,Разучивает краковякНа взвизгивающей тальянке…

Но как-то раз,Стреляя вниз,Свистели на седле рубаки,И пел взволнованный горнистО неприятельской атаке.

Надорванная трель команд,Попытка плакать и молиться…И полз удушливый туманНа человеческие лица.

И с истеричностью старухиУ смерти в согнутых клешняхСолдаты вскидывали руки,Солдаты падали плашмя…

Кому-то нужно рассказать,Как неожиданно и сразуВо лбу полопались глазаОт убивающего газа.

И у слепца висит слеза.И, может, слез не будет больше.Он обменял свои глазаНа краковяк веселой Польши.

И часто чудится емуМинута острая такая,Как в голубеющем дымуГлаза на землю вытекают.И люди умирают как…

А в это времяПод рукамиХохочет польский краковяк,Притоптывая каблуками.

<1928>

Музей войны

Вот послушай меня, отцовскаясила, сивая борода.Золотая,   синяя,     Азовская,завывала, ревела орда.Лошадей задирая, как волки,батыри у Батыя на зову верховья ударили Волги,налетая от сильных низов.Татарин,   конечно,      вернá твояобожженная стрела,лепетала она, пернатая,неминуемая была.Иго-го,   лошадиное иго —только пепел шипел на кустах,скрежетала литая веригау боярина на костях.Но, уже запирая тереми кончая татарскую дань,царь Иван Васильевич зверемнаказал   наступать      на Казань.Вот послушай, отцовская сила,сивая твоя борода,как метелями заносиловсе шляхетские города.Голытьбою,нелепой гульбою,матка бозка и панóве,с ним бедовати —с Тарасом Бульбою —восемь весени восемь зим.

И колотят копытами в поле,городишки разносят в куски,вот высоких насилуют полек,вырезая ножами соски.Но такому налету не рады,отбивают у вас казаки,поджигают полковника, гады,над широким Днепром гайдуки.

Мы опять отшуруем угли,отпоем, отгуляем сполна —над Союзом Советских Республикподнимает копыто война,небывалого роста, клыката,черной бурею задрожав,интервенция и блокадавсех четырнадцати держав.Вот и вижу такое дело —кожу снятую на ноже,загоняют мне колья в тело,поджигают меня уже.Под огнямикамнями становьяна ножи наскочила она,голова молодая сыновьяполетела, как луна.Голова —молода и проста ты,не уйдешь в поднебесье луной —вровень подняты аэростатыс этой белою головой.Под кустами неверной калиныты упала,навеки мертва, —гидропланы и цеппелинызацепили тебя, голова.

Мы лежимлокоть об локоть,рядом,я и сын,на багровом песке;люизитом —дымящимся ядом —кровь засушена на виске.Но уже по кустам молочая,колыхая штыки у виска,дымовые завесы качая,регулярные вышли войска.Налетели, подобные туру, —рана рваная   и поджог —на твою вековую культуру,золотой европейский божок.Только штофные стены музея,где гремит бронированный танк,шпага черная на портупее,томагаук   и бумеранг…Обожженное дымом копыто…Только стены музея стоятневеселым катáлогом пыток,что горели полвека назад.Орды синие и золотыев нем оставили бурю подков,и копье и копыто Батыя,Чингисхана пожары с боков.

<1928>