Диана - Генрих Манн

Герцогиня заглядывала даже иногда в газеты, чтобы почитать о поступках и позах этих господ. Кто сказал бы ей в Париже, пять месяцев тому назад, что она будет прибегать к таким средствам, чтобы убить время!

Однажды, принц Фили проезжал через площадь. Герцогиня легко и небрежно стояла на монументальном балконе своего первого этажа и смотрела вниз, вдоль длинных колонн, у подножия которых два грифа охраняли портал. Слева ехал элегантный всадник, справа господин в военном мундире, в средине же маленький человечек, который горбился, бросал по сторонам блуждающие взгляды и беспрестанно теребил маленькими бледными руками редкие черные волосы, пробивавшиеся на щеках. Герцогиня хотела уйти; Фили уже увидел ее. Он вскинул кверху руки, лицо его просияло и порозовело. Он хотел остановиться. Элегантный спутник услужливо придержал свою лошадь, но гигант-воин грубо дернул поводья лошади принца. Фили втянул голову в плечи и, не протестуя, поехал дальше. Его жалкая спина исчезла за углом.

Это было в декабре. Она переезжала бухту. Светлый, изящный город, расположенный с прелестью, свойственной городам Италии, остался позади; напротив, под тяжелым грозовым небом лежала серая каменная пустыня с разваливающимися хижинами. Это зрелище, оскорблявшее ее, зажгло в ней в то же время смутную потребность на что-то отважиться, действовать, померяться силами. Она велела подать себе весла и храбро погрузила их в шумные волны, швырявшие лодку. Она видела свое бессилие и боролась из упрямства. В это время она заметила на берегу несколько человек; они широко открывали рты и дико размахивали руками. Казалось, они были рассержены; какой-то старик с взъерошенной седой бородой грозил ей кулаками, прыгая с ноги на ногу.

— Что с ними? — спросила она лодочника.

Он молчал. Егерь нерешительно объяснил:

— Им не нравится, что ваша светлость желаете грести.

— А!

Какое им до этого дело? Должно быть, эта странная ревность — одна из особенностей этого народа. Она вспомнила тех непонятных людей, которые в детстве считали ее ведьмой. У этого народа множество причуд. В так называемых народных песнях он поет о турецких войнах, которых никогда не было.

Она положила весла; лодку прибило к берегу. Она вышла. Старик еще раз взвизгнул и боязливо ускользнул. Она посмотрела в лорнет на молодых парней, стоявших перед ней.

— Вы меня очень ненавидите? — с любопытством спросила она.

— Проспер, почему они не отвечают?

Егерь повторил вопрос на их языке. Наконец, один из них голосом, еще хриплым от проклятий, сказал:

— Мы любим тебя, матушка. Дай нам денег на водку.

— Проспер, спроси их, кто такой старик.

— Наш отец.

— Вы пьете много водки?

— Редко. Когда у нас есть деньги.

— Я дам вам денег. Но половину отдайте отцу.

— Да, матушка. Все, что ты прикажешь.

— Проспер, дайте им…

Она хотела сказать: двадцать франков, но подумала, что они перепьются до смерти.

— Пять франков.

— Половину отцу, — повторила она, быстро садясь в лодку.

— Если я буду смотреть, они, конечно, дадут ему, — думала она. — Но если не смотреть?

Она была заинтересована, хотя и говорила себе, что совершенно безразлично, как поведет себя из-за пяти франков какая-нибудь грязная семья.

На следующий день она хотела послать туда Проспера, но он доложил ей, что пришел старик. Она велела ввести его; он поцеловал край ее платья.

— Твой раб целует край твоего платья, матушка, ты подарила ему франк, — сказал он, испытующе глядя на нее. Она улыбнулась. Он не доверял парням и был прав. Ведь он должен был получить два с половиной франка. Но они все-таки дали ему хоть что-нибудь.

— Ждала ли я этого?

Ей стало весело, и она сказала:

— Хорошо, старик, завтра я приеду опять на ваш берег.

На следующий день небо было синее. Она была уже одета для выхода, когда за дверью раздались громкие голоса. Принц Фили, спотыкаясь, перешагнул порог, отстранив пятерых лакеев.

— Перед другом вашего супруга, покойного герцога, — взволнованно воскликнул он, — герцогиня, не закроете же вы двери перед близким другом герцога. Мое почтение, герцогиня.

— Ваше высочество, я не принимаю никого.

— Но близкого друга… Мы так любили друг друга. А как поживает милая княгиня Паулина? Ах, да, Париж… А добрая леди Олимпия? Славная бабенка.

Герцогиня рассмеялась. Леди Олимпия Рэгг была раза в два выше и толще принца Фили.

— А она все еще в Париже, — Олимпия? Наверное, уже опять в Аравии или на северном полюсе. Удивительно милая, необычайно доступная женщина. Это не стоило мне никакого труда, — игриво сказал он. — Ни малейшего. Вот видите, вы уже повеселели.

— Ваше высочество, вам противостоять трудно.

— Конечно, не горевать нельзя, но не настолько. Я ведь тоже ношу траур. Смотрите.

Он показал на креп на своем рукаве.

— Ведь герцог был моим закадычным другом. В последний раз, когда я его видел, — знаете, в Париже, — он так трогательно уговаривал меня образумиться, так трогательно, говорю я вам. «Фили, — сказал он, — умеренность в наслаждении вином и женщинами». Он был более, чем прав, но разве я могу послушаться его?

— Ваше высочество, несомненно, можете, если захотите.

— Это принадлежит к числу ваших предрассудков. Когда мне было восемнадцать лет, гофмейстер доставлял мне портвейн; он собственноручно крал его для меня с королевского стола. Теперь мне двадцать два, и я пью уже только коньяк. Пожалуйста, не пугайтесь, герцогиня, я развожу его шампанским. Полный стакан: половина — коньяк, половина — шампанское. Вы думаете, это вредно?

— Право, не знаю.

— Мой врач говорит, что совершенно не вредно.

— Тогда вы это можете делать.

— Вы серьезно так думаете?

— Но зачем вы пьете? У наследника престола есть столько других занятий.

— Это принадлежит к числу ваших предрассудков. Я неудовлетворен, как все наследники престола. Вспомните дон Карлоса. Я хотел бы быть полезным, а меня осуждают на бездеятельность, я честолюбив, а все лавры отнимаются у меня перед самым носом.

Он вскочил и, согнувшись, забегал по комнате. Его руки были все время в воздухе, как крылья, кисти их болтались на высоте груди.

— Бедняжка, — сказала герцогиня, глядя на часы.

— Придворные лизоблюды возбуждают в короле, моем отце, подозрения против меня, утверждая, что я не могу дождаться вступления на престол.

— Но ведь вы можете?

— Боже мой, я желаю королю долгой жизни. Но мне хотелось бы тоже жить, а этого не хотят.

Он подкрался к ней на цыпочках и с напряжением шепнул у самого ее лица:

— Хотите знать, кто этого не хочет?

Она закашлялась; ее обдало сильным запахом алкоголя.

— Ну?

— Ие-зу-иты!

— А!

— Я слишком просвещен для них, поэтому они губят меня. Но кто в теперешнее время набожен? Умные притворяются; я для этого слишком горд. Разве вы, герцогиня, верите в воскресение мертвых или в деву Марию, или вообще во все небесное царство? Что касается меня, то я перерос все это.

— Я никогда не интересовалась этим.

— Предрассудков у меня нет никаких, говорю я вам. Церковь боится меня, поэтому она губит меня.

— Как же она это делает?

— Она поощряет мои порски. Она подкупает окружающих меня, чтобы мне давали пить. Если я встречаю где-нибудь красивую женщину, то это подсунули ее мне монахи. Я не уверен даже, герцогиня, что вы… вы сами… может быть, вы все-таки набожны?

Он искоса поглядел на нее. Она не поняла.

— Почему вы стояли на днях на балконе как раз в то время, когда я проезжал?

— Ах, вы думаете?

Он колебался, затем тоже рассмеялся. Потом доверчиво придвинулся поближе к ней.

— Я боялся только, потому что вы так необыкновенно хороши. Фили, сказал я себе, здесь ловушка. Иди мимо. Но вы видите, я не прошел мимо: я сижу здесь.

Он подошел ближе: его болтающиеся ручки уже гладили кружева на ее груди. Она встала.

— Ведь вы не прогоняете меня, а? — пролепетал он, взволнованный и недовольный.

— Ваше высочество, вы позволите мне уйти?

— Почему же? Послушайте, герцогиня, будьте милой.

Он мелкими шажками бегал за ней, от стула к стулу, смиренный и терпеливый.

— Но этот старый хлам Empire вы должны выбросить и поставить что-нибудь мягкое, чтобы можно было уютно поболтать и погреться. Тогда я буду приходить к вам каждый день. Вы не поверите, как мне холодно дома, у моей жены. Должны же были привезти мне жену из Швеции, которая начинает проповедывать, как только завидит меня. Quelle scie, madame! Шведская пила-рыба: каламбур моего собственного изобретения. И к тому же еще французский! Ах, Париж!

Он говорил все медленнее, боязливо прислушиваясь. Портьера поднялась, на пороге появился элегантный спутник принца. Он низко поклонился герцогине и Фили и сказал:

— Ваше высочество, позвольте мне напомнить, что его величество ждет ваше высочество в одиннадцать часов к завтраку.