Атилло длиннозубое - Эдуард Лимонов

У окна я помечтаю,

Глядя в город ледяной.

Повздыхаю о мадоннах,

Шлюх знакомых вспомяну,

Что в страстях я многотонных

Ужасающе тону,

Я признаю и вздохну…

Вспомню позы, вспомню складки

Увлекающих одежд,

Неустанных шлюх повадки,

Сиськи девочек-невежд,

Простофиль в любви науке.

Был забавно неуклюж,

Начинающие суки,

Ваш дебют. А ныне муж

Тискает в чаду квартиры

Ваши сиськи, ваши дыры,

Неумелый, как студент…

И недолог инцидент…

Я блаженно проскучаю

Целый день с самим собой.

Имена повспоминаю,

Покачаю головой…

Все в этой жизни парадокс

Отец с конвоями в Сибири…

Бродвейский лоск,

Нью-йоркский кокс,

Гантели, автоматы, гири.

Парижа пузырьки со дна,

Зеленой Сеной ошампанен…

Балканы. Сербия. Война,

Где пулеметами изранен….

Лежал воинственен и дик

Сараева разбитый остов.

Из ран сочащихся гвоздик

Нам было сосчитать непросто…

Бонд… Джеймс Бонд…

Стояли миноносцы тесно

На рейде (Аден? Джибути?),

Где два матроса неизвестных

Нам удивились по пути…

Красотки черные, щеками

Пылали алыми как мак,

И кок с льняными волосами

Рубил на палубе форшмак.

В иллюминатор толстым слоем

Впивался солнца жирный блин.

И неудачно, геморроем,

Был болен доктор Сухомлин…

Красотка, бледная шпионка,

И мальчик, молодой шпион,

В каюте, что за стенкой тонкой,

Совместный издавали стон…

И Морзе стук в радиорубке,

И Джеймса Бонда каблуки,

Носили дамы мини-юбки,

А сэры – длинные носки.

Тогда подтяжки облегали

У Бонда долговязый спин,

И «Астон-Мартины» шуршали…

(Не Лады желтые Калин)…

Красотка, бледная шпионка,

Стоит на палубе одна.

И вот теперь болит печенка

У доктора Сухомлина…

На рейде багровеют флаги

Советских, вражеских судов.

У Бонда, жирного бродяги,

Ни бороды нет, ни усов…

В спецприемнике

Холодные монастыри

И тюрьмы ледяные.

Смотри, смотри, смотри,

Что у тебя внутри,

И совершай гримасы злые.

Ты – заключенный number one,

В углу лежащий на матрасах.

Читаешь Золотой Коран

При мытарях и лоботрясах,

А конвоиры – в серых рясах…

Ты – заостренное бревно,

По рукоять в Россию вбитый

И никогда ей не забытый,

Ты будешь, парень, все равно.

Пусть холодно здесь и темно…

Хадис

Там далеко, на пламенном Востоке,

Где слитки золота мясисты и глубоки,

Среди цветов и розовых собак,

Образовался зыбкий Мангышлак…

В клубах волнообразного гашиша

Вот минарет – лазоревая крыша.

На чайнике веков, на темени Аллаха,

Кипит Восток, и набекрень папаха…

Электронные пантеры

О, как пустынны наши скверы!

В них эха нет, сколь не кричи.

Фонтаны брызжут, светло-серы,

И бьют холодные ключи,

Да электронные пантеры

Безмолвно прыгают в ночи.

В садово-парковых ансамблях

Живет, свирепствуя, душа

Хачатуряна, «Танец с саблей»

Там исполняют не спеша.

Поскольку это быстрый танец,

Ты понимаешь, иностранец,

Взялся чужое исполнять

Не до'лжно «немцам» доверять…

Видны в деревьях джентльмены,

Под ручки водят квелых дам.

Прибыв с окраин Ойкумены,

Здесь каждый – Воин и Адам.

В великой тьме тригонометрий

Светится сад, светится сквер.

И на трапециях, при ветре,

Глаза светятся у пантер…

Столь отвратительный пейзаж,

В so called Родине-России,

Мне должно вытерпеть. Осилю?

А что ты, Родина, мне дашь

За изнурительный пейзаж?..

Сооруди мне, мамка…

Сооруди мне, мамка, винегрет,

Да положи мне парочку котлет,

Пойду я, Эдик, солнышком палимый,

В мой цех литья, которого уж нет.

Пусть надо мной порхают херувимы.

На тот завод, который весь ушел

Сплошным массивом в прошлое густое,

Я пошагаю как усталый вол,

Вспахавший поле твердое и злое…

И мамка улыбается: «Держи!»

Иду с авоськой и безумно рады

Мне звери: мыши, кошки и ужи,

И даже львы с цементной балюстрады,

Что охраняли в Дом Культуры вход…

Меж львов вхожу и просто поражаюсь —

Весь салтовский исчезнувший народ

Собрался там… Дивлюсь …и просыпаюсь.

Железные руки мороза

Россию схватили опять,

И солнца холодная роза

Над городом встала сиять…

Попадали камнем вниз птицы,

Замерзли во сне воробьи,

Как газ, продолжают сочиться

Мороза густые струи…

Зачем мы живем здесь упрямо?

Не лучше ль пожитки сложить

И к родине теплой Адама,

К Евфрату и Тигру спешить…

Верлибры

I.

Хорошо быть Великим Кормчим,

Хоть каждый день ешь себе рыбу,

Обсасывая косточки…

Зато столько раз могли убить, но не убили

Прошел весь Великий поход

и ни одной царапины

Любимые книги, правда, пришлось оставить

В одной был засушен

цветок провинции Гуандун,

Сентиментальная память

об актрисе с косичками.

О, актриса с косичками, похожая на лисичку,

Из провинции Гуандун!

Под окном – маисовое поле,

В императорском дворце

Смотри сколько хочешь в шевелящийся маис

Из окна дворцового павильона.

О Великий Кормчий,

состарившийся стручок фасоли,

Ты богат!

Хоть каждый день ешь свежую рыбу,

Рыбу с красной фасолью,

Красную фасоль с рыбой

Из провинции Гуандун…

(После войны мы ели фасоль с луком

И с постным маслом,

Больше ничего не было в продаже

В освобожденном Харькове.

Фасоль почему-то была…)

II.

Неудавшиеся путчисты,

Капитан, ушедший из армии с треском,

Отсидевший в тюрьме начальник разведки,

С виду – обыкновенные

старики, но трагические фигуры.

Профессор экономики —

бывший глава мятежа…

Нет, я не смог вас выдержать долго,

Я убежал после торжественной части,

Я не могу видеть сотни стариков сразу,

Я могу принимать их

только по одному, порционно…

Старики все равно пахнут смертью,

Даже если это – трагические старики …

III.

Раньше умывались в фаянсовых вазах,

Изображавших императоров

Священной Римской Империи,

Девушек-прорицательниц

с распущенными волосами,

Пастушков, подкрадывающихся к пастушкам,

Чтобы извлечь у них между ног искры…

Такова была умывальная культура…

Мыло делало воду мутной,

И можно было увидеть в глубине чертей…

– Герр Бетховен, пожалуйста,

умываться и бриться! —

И нужно было толкнуть его в бок локтем,

Потому что, как известно, он ничего не слышал.

Героическая симфония стучала у него в голове

Швейной машинкой жены лакея,

Зашивающей панталоны мужа,

Ставящей заплату на ягодицу…

– Герр Бетховен! —

И можно было угадать в глубине чертей,

В глубине фаянсовой вазы,

В мыльной воде, герр Бетховен…

Ты обладаешь девкой стоя,

Ведь девка – существо простое,

Вечерний час вдоль девки льется,

Она и стонет, и трясется,

Тебе, – мужчине отдается…

Кишка у девки горяча,

И ножки пляшут ча-ча-ча.

Дон

Река лежит как макарона,

И начинается узка,

Преодолеешь в полплевка

Верховья Дона.

Но разливается на юг

Казаку забубенный друг,

Вода мощна и непреклонна

В низовьях Дона.

В Старо-Черкасской русский род

Как в старой опере живет.

С монастырем подворье дружит,

Ему музеем верно служит.

Над камышами – пароход

Россией-Родиной плывет.

Здесь Разин был, и Пугачева,

Здесь видели солдата злого.

Ф.

Выходит дама молодая

В окрестностях шести утра

И, сапогами снег сминая,

Пересекает даль двора.

Я из окна смотрю, тяжелый,

Как эта женщина моя,

Объект еще недавно голый,

Взрезает волны бытия.

Японка? Или парижанка?

Не обернулась на окно.

Ну что же ты, взгляни, беглянка!

Как я стою, в руке вино

Зажато, красное, в бокале.

Стою я, старый самурай.

Идешь ты, дама, по спирали,

Уносишь раскаленный рай —

Твой треугольник разозленный,

Одетый в нежные трусы,

Зубастый, перенапряженный

И чуть колючий, как усы…

Тост

Ну что ж, за девок и детей!

За пламенных вождей!

За смерть, засевшую в углу,

За гильзы на полу!

За «телочку», в зубах трусы,

За женских туфелек носы,

За белый зад, за темный взгляд.

Пусть «Очи черные» гремят…

И стонут пусть бойцы,

Что жизни порваны концы,

Но их хирург связал, еврей,

За спасших нас людей!

За устриц, что дрожат во рту!

За «выйти из тюрьмы»-мечту!

За автоматный дробный стук!

За внутренности сук!

Я подымаю свой стакан,

Известный старый хулиган.

Да здравствует! Да здра…

Великий Солнце, Ра!

Два трактора

Ну что ж, весна! День темный и мохнатый,