История Крестовых походов - Жан Жуанвиль

Определенная разница между этими двумя хрониками может быть, без сомнения, списана на то, что ранняя из них создана человеком в расцвете сил, а автору другой было уже далеко за восемьдесят. Надо признать, что Жуанвиль порой бывает излишне многословен, что свойственно старикам, и к тому же повторяется. Тем не менее, когда этот ветеран смотрит назад через полстолетия — в те дни, когда он дрался и страдал рядом со своим обожаемым королем, — свежесть и живость повествования о прошлом заставляет забыть о его возрасте. В глубине души он остается тем же преданным и порывистым молодым рыцарем, который в далекие времена отправился за моря. Фактически отличие его работы от хроники Виллардуэна объясняется разницей в темпераменте и широте кругозора этих двух авторов, а не разницей в возрасте.

Не в пример раннему хроникеру, чей труд, стараясь донести политическую важность событий, уделяет внимание лишь тому, что творилось на авансцене, Жуанвиль куда более интересуется влиянием событий на людей, которые принимали в них участие, и рассказывает о том, что творилось за сценой. Поэтому, описывая битву, Жуанвиль, вместо того чтобы, как Виллардуэн, дать общее представление о ее ходе, вводит нас в самую гущу конфликта, показывает ряд мелких инцидентов, влияющих на личности или группы людей, различные реакции тех, кто сражался в этой ожесточенной кампании на Востоке. Если ему случается описывать конференцию, он не ограничивается лишь сообщением о конечном ее решении, и, если Виллардуэн ограничивается лишь кратким предложением, Жуанвиль дает живой отчет об обмене репликами между ее участниками. Фактически на протяжении всей хроники он подчеркивает человеческую сторону событий.

Заинтересованный наблюдатель человечества, в какой бы форме оно ни представало, Жуанвиль находит место в своей работе таким вещам, как причудливые привычки и одеяния бедуинов, странная теология «старца горы», подготовка телохранителей султана или примитивные похоронные обычаи одного из восточных племен. В круг его интересов входят не только люди; если что-то привлекает его внимание, будь то окаменевшая рыба, легендарный Нил или причудливо украшенный арбалет, этот человек, наполовину крестоносец, а наполовину любопытный странник, с удовольствием описывает их. Да, повествование постоянно отклоняется от темы, но этот недостаток его хроники в большой мере компенсируется живыми картинами того времени и образа жизни на Востоке.

Поскольку эти хроники так разительно отличаются друг от друга, можно предполагать, что в каждой из них образ автора предстает перед нами по-разному. Ведь Виллардуэн представляет собой фигуру идеального рыцаря в доспехах, а Жуанвиль — обыкновенного человека без оных. Откровенность и непосредственность, с которыми последний рассказывает, как ему было грустно расставаться со своим замком и детьми, о сомнениях и страхах, которые посещали его во время сражений, о боязни смерти от сабель сарацин, мало чем отличаются от эмоций других людей, но большинство участников боевых действий не всегда честно рассказывает о тяжелом опыте войны. Его же точный, но сдержанный отчет о личном участии в различных боевых операциях на Востоке и откровенное восхищение мужеством своих спутников служат доказательством, что по природе своей Жуанвиль был храбр и благороден и в то же время искренен и чувствителен. А если мы примем во внимание нерушимую верность королю, которому он служил, силу характера, проявленную далеко не в одном случае, заботу, достаточно редкую у людей его положения, о судьбе несчастных крестоносцев, оказавшихся в плену, и чувство ответственности за благополучие людей на его землях, станет ясно, что этот старый хроникер, имевший дело с тем же материалом, что и Виллардуэн, проявил себя человеком высокого благородства и столь же отважным рыцарем (что не помешало ему сохранить теплые человеческие черты).

Если оценить его хронику в целом, то «Жизнь Людовика Святого» имеет очень мало общего с тем, что Жуанвиль в своем посвящении объявил темой повествования. Тем не менее, несмотря на все отходы в сторону от основной линии повествования, его работа достигает своей цели — в полной мере отдать долг чести павшим рыцарям. И действительно, друг и ученик Людовика IX Святого настолько озабочен воздать должное своему скончавшемуся сюзерену, что приводит многочисленные подтверждения его добродетелей, хотя и половины из них было бы достаточно. Эта чрезмерная преданность особенно чувствуется в той части работы, которая посвящена жизни короля в его владениях, его неизменной преданности служению Господу и на людях, и наедине с самим собой, его щедрой благотворительности, его любви к своему народу и вниманию, которое король уделял понятию справедливости в его понимании обязанностей правителя, — всему этому уделено непомерно большое место. В той же части, где речь идет о событиях за морем, образ короля предстает в более ярком свете в тех эпизодах, которые, кроме всего прочего, показывают его незаурядную отвагу в сражениях, его терпеливость в болезни, его силу духа перед лицом опасностей и бед. В описании Жуанвиля он предстает подлинным вождем, чей пример вселяет мужество в сердца и чья любовь к своим спутникам вызывает в них ответную преданность.

Таков король, которого Жуанвиль любит и почитает — но не слепо. Преданный слуга своего господина, он сохраняет за собой право судить его поступки. Так, например, оправдывая в целом независимый характер короля, что проявилось, например, в отказе клирикам судить о его совести, Жуанвиль не уверен, так ли уж мудро поступил его сюзерен, отвергнув советы тех, кто убеждал его следовать «добрым обычаям Святой земли», позволив разграбить Дамиетту. От всей души восхищаясь благочестием короля, он тем не менее считает, что тот должен был оставаться молиться в часовне, когда благородство и вежливость требовали отправиться в Сидон встречать жену, которая недавно родила ребенка. В подобных случаях он не медлил откровенно поговорить со своим королем. Например, он согласился продолжить службу на том же месте, но при условии, что король, со своей стороны, все это время будет сдерживать свой характер. И еще — когда аббат Клюни преподнес королю подарок в виде двух прекрасных верховых лошадей, а на следующий день предстояло разбирательство его дела, в тот же день Жуанвиль спросил своего государя — неужели его решение будет зависеть от этого подарка. Он посоветовал королю не принимать никаких даров от тех, кто обращается к нему с прошениями, чтобы они никоим образом не могли влиять на него.

Эти примеры, которые помогают нам увидеть в герое Жуанвиля живого человека, а не скульптурного святого, не выдуманы, и мы не должны истолковывать их как какие-то порочащие пятна на памяти благородного властителя и друга. «Жизнь Людовика Святого» предстает достойной данью памяти короля, который в современном ему мире был идеалом христианина и подлинного рыцаря, человеком, авторитет которого позволял ему руководить людьми, доверившимися ему. Любовь и уважение к доброму королю, а также скорбь от потери дорогого друга нашли выразительное воплощение в сне Жуанвиля о Людовике Святом, который стал достойным завершением его книги.

С моей точки зрения, кроме исторического интереса, эти старые хроники имеют непреходящую ценность, как подлинные человеческие документы, в которых мы видим, как мало по прошествии веков меняются дух человека и его поведение в тревожные времена. Конечно, есть некоторые особенности, которые отличают их от трудов, написанных в наши дни. Но какое впечатление производят эти отличия? Они невелики по сравнению с работой Виллардуэна, в которой его откровенное и искреннее повествование о давней кампании и устаревшие военные термины и выражения настолько близки к манере изложения мемуаров военачальников Второй мировой войны (взять хотя бы воспоминания фельдмаршала Монтгомери о кампании в Северной Африке), что кажется, будто лишь «тонкая стенка» отделяет рыцарей того далекого столетия от солдат, сражавшихся под Эль-Аламейном в 1942 году. Надо признать, что некоторые странности во взглядах Жуанвиля на окружающий его мир, его наивное принятие идей, которые больше не имеют хождения в нашем ученом социуме, являются эхом давно прошедших времен. Тем не менее (по отношению ко всей его хронике) такие отступления в ней, когда появляются вроде бы несущественные подробности, говорят об уровне мышления в XIII столетии. На переднем же плане, как и у Виллардуэна, — идеал рыцарского служения, на котором базируется и наша концепция цивилизованного человека. Кроме того, волнующий рассказ о войске, которое ждали поражение и плен, выразительно описывает ужасы войны, и яркие чистые краски повествования не потускнели от времени.

Это все, что можно сказать о содержании данных хроник. Как их форму будет воспринимать современный читатель? По моему мнению, версия, которая попытается имитировать архаические идиомы — кстати, помимо всего прочего, словарь для их передачи настолько ограничен, что некоторые слова будут повторяться с монотонной частотой, а предложения, часто вольно составленные, соединяются многочисленными союзами «и», — безусловно даст представление о непреходящих ценностях, но главным образом будет настойчиво выявлять случайные различия между их веком и нашим.