Стихи. (В переводах разных авторов) - Уильям Йейтс

Центральные три строфы седьмой части «Размышлений…» можно воспринимать как три песни Золотой птицы. Но лишь последняя из них – определенно и однозначно о будущем (строфа о «грядущем опустошении»). В первых же двух прошлое и настоящее смешивается. В строфе о мстителях – смешивается самым зловещим образом. В комментарии Йейтса об этом говорится:

«Во второй строфе седьмого стихотворения встречаются слова «Возмездие убийцам Жака Моле!» Призыв к мщению за убитого Великого Магистра тамплиеров кажется мне подходящим символом для тех, чье рвение исходит из ненависти и почти всегда бесплодно. Говорят, что эта идея была воспринята некоторыми масонскими ложами XVIII века и в дальнейшем питала классовую ненависть[10]».

Конная скачка мстителей, которую рисует Йейтс, во многом, вплоть до деталей, похожа на уже описанную им скачку демонов в «Тысяча девятьсот девятнадцатом». Это то же самое неуправляемое и заразительное, опьяняющее буйство.

Здесь можно снова вспомнить Максимилиана Волошина, чьи мысли в годы русской смуты шли во многом параллельно мыслям Йейтса. В замечательной статье «Пророки и мстители», написанной еще в 1906 году, по следам первой русской революции, он посвящает несколько страниц легенде о мести тамплиеров. И заканчивает статью пророческим монологом «Ангел Мщенья» – апокалипсическим видением того, что буквально совершится в России через двенадцать лет.

Кто раз испил хмельной отравы гнева,Тот станет палачом иль жертвой палача.

Композицию стихотворения, завершающего цикл Йейтс выстраивает по принципу контраста ужасного и прекрасного. Вслед за «демонской» строфой идет строфа «райская»; сад, где «белые единороги катают прекрасных дам», находится не в прошлом и не в настоящем, он вне времени и пространства – блаженный остров, который поэт искал всю жизнь, начиная с юношеской поэмы «Плавание Ойсина».

За строфой о единорогах следует другая, о равнодушной толпе (anindifferentmultitude), которой чужды и любовь и ненависть – любые стремления, кроме рациональных и практических. Любопытно, что к «бронзовым ястребам» Йейтс делает довольно скромное примечание:

Я полагаю, что мне нужно было вставить в четвертую строфу ястребов, потому что у меня есть перстень с ястребом и бабочкой, которые символизируют прямолинейность логики, вместе с механикой, и причудливый путь интуиции: «Но мудрость бабочке сродни, а не угрюмой хищной птице».

Здесь Йейтс, по мнению комментаторов, предвещает наступление новой фазы истории, когда субъективность (символизируемая полной луной) размывается и исчезает. Наверное, так. Но после всех опытов XX века перспектива немного сдвинулась, и образ «крыльев бесчисленных, заслонивших луну», вызывает и другие ассоциации. Такой, наверное, была туча самолетов люфтваффе шириной в восемь километров, длиной в шесть, летевшая бомбить Англию в 1940 году.

«Равнодушие толпы» и «бронзовые ястребы» у Йейтса идут через запятую, как однородные члены – или как две стороны одного и того же. То и другое питается пустотой, приходящей на смену «сердечной полноте»: грезам, восторгам, негодованию, печали по прошлому. Таков приговор поэта наступающим временам.

В стихотворении используется и принцип закольцовывания. «Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены…» (уход в мир грез) – «Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз…» (пробуждение и отрезвление).

Здесь нельзя не увидеть сходства с «Одой к Соловью» Китса. «Прощай! Фантазия, в конце концов, / Навечно нас не может обмануть»,- восклицает в последней строфе поэт, ужаленный в сердце красотой и скорбью. «Не лучше ли было заняться чем-то более понятным для других людей?» – вопрошает свое «честолюбивое сердце» Йейтс. Это прямой диалог с Китсом – после уже обозначенных в цикле подсказок: «achingheart» и «wakingwits».

«DoIwakeorsleep?» – последние слова «Оды к Соловью».

Но Йейтс не останавливается на этой зыбкой точке. Стихотворение кончается признанием в верности «демонским снам» с их «полупонятной мудростью» и восторгом. В оригинале сказано (буквально), что они «довлеют старику, как некогда довлели юноше»:

…Suffice the aging man as once the growing boy.

И неожиданно для нас проступает второй смысл заключительной строки. «Theagingman» и «thegrowingboy» – не только два возраста одного поэта, это еще и два разных поэта, одному из которых довелось дожить до старости, а другой (живший «некогда») навеки остался юношей.

Так, абстрагируясь от смуты настоящего и темных угроз будущего, Йейтс принимает старое романтическое наследство и втайне присягает ему.

Уильям Байтлер ЙЕЙТС

РАЗМЫШЛЕНИЯ ВО ВРЕМЯ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

УСАДЬБЫ ПРЕДКОВ

Я думал, что в усадьбах богачей

Средь пышных клумб и стриженых кустов

Жизнь бьет многообразием ключей

И, заполняя чашу до краев,

Стекает вниз – чтоб в радуге лучей

Взметнуться вновь до самых облаков;

Но до колес и нудного труда,

До рабства – не снисходит никогда.

Мечты, неистребимые мечты!

Сверкающая гибкая струя,

Что у Гомера бьет от полноты

Сознанья и избытка бытия,

Фонтан неиссякаемый, не ты -

Наследье наше тыщи лет спустя,

А раковина хрупкая, волной

Изверженная на песок морской.

Один угрюмый яростный старик

Призвал строителя и дал заказ,

Чтоб тот угрюмый человек воздвиг

Из камня сказку башен и террас -

Невиданнее снов, чудесней книг;

Но погребли кота, и мыши – в пляс.

На нынешнего лорда поглядишь:

Меж бронз и статуй – серенькая мышь.

Что, если эти парки, где павлин

По гравию волочит пышный хвост,

И где тритоны, выплыв из глубин,

Себя дриадам кажут в полный рост,

Где старость отдыхает от кручин,

А детство нежится средь райских грозд, -

Что, если эти струи и цветы

Нас, укротив, лишают высоты?

Что, если двери вычурной резьбы,

И перспективы пышных анфилад

С натертыми полами, и гербы

В столовой, и портретов длинный ряд,

С которых, зодчие своей судьбы,

На нас пристрастно прадеды глядят, -

Что, если эти вещи, теша глаз,

Не дарят, а обкрадывают нас?

II

Старинный мост, и башня над ручьем,

Укрывшийся за ней крестьянский дом,

Кусок земли кремнистой;

Взрастет ли здесь таинственный цветок?

Колючий терн, утесник вдоль дорог

И ветер, проносящийся со свистом;

И водяные курочки в пруду,

Как маленькие челны,

Пересекают волны -

У трех коров жующих на виду.

Кружащей, узкой лестницы подъем,

Кровать, камин с открытым очагом,

Ночник, перо, бумага;

В такой же келье время проводя,

Отшельник Мильтона под шум дождя

Вникал в завет египетского мага

И вещих духов вызывал в ночи;

Гуляка запоздавший

Мог разглядеть на башне

Бессонный огонек его свечи.

Когда-то здесь воинственный барон,

С дружиною своей гонял ворон

И враждовал с соседом,

Пока за годы войн, тревог, осад

Не растерял свой маленький отряд

И не притих; конец его неведом.

А ныне я обосновался тут,

Желая внукам в память

Высокий знак оставить -

Гордыни, славы, горестей и смут.

МОЙ СТОЛ

Столешницы дубовый щит,

Меч древний, что на нем лежит,

Бумага и перо -

Вот все мое добро,

Оружье против злобы дня.

В кусок цветастого тканья

Обернуты ножны;

Изогнут, как луны

Блестящий серп, полтыщи лет

Хранился он, храня от бед,

В семействе Сато; но

Бессмертье не дано

Без смерти; только боль и стыд

Искусство вечное родит.

Бывали времена,

Как полная луна,

Когда отцово ремесло

Ненарушимо к сыну шло,

Когда его, как дар,

Художник и гончар

В душе лелеял и берег,

Как в шелк обернутый клинок.

Но те века прошли,

И нету той земли;

Вот почему наследник их,

Вышагивая важный стих

И слыша за спиной

И смех и глум порой,

Смиряя боль, смиряя стыд,

Знал: небо низость не простит;

И вновь павлиний крик

Будил: не спи, старик!

НАСЛЕДСТВО

Приняв в наследство от родни моей

Неукрощенный дух, я днесь обязан

Взлелеять сны и вырастить детей,

Вобравших волю пращуров и разум,

Хоть и сдается мне, что раз за разом

Цветенье все ущербней, все бледней,

По лепестку его развеет лето,

И глядь – все пошлой зеленью одето.

Сумеют ли потомки, взяв права,

Сберечь свое наследье вековое,

Не заглушит ли сорная трава

Цветок, с таким трудом взращенный мною?

Пусть эта башня с лестницей крутою

Тогда руиной станет – и сова,

Гнездясь в какой-нибудь угрюмой нише,

Кричит во мраке с разоренной крыши.

Тот Перводвигатель, что колесом