Волшебный переплёт. Неизведанные миры - Анастасия Бойцова

меркам многих знакомых, редко влипал в неприятности. А теперь курит на крыльце дома далеко за городом, думает о прошлых жизнях и готовится к ритуалу медиума.

Сзади скрипнула дверь, Никита не обернулся. Он слишком хорошо знал эти тихие шаги. Полина прислонилась к перилам, чтобы видеть его лицо:

— Я ему доверяю. Он знает, что делает.

— И ты тоже веришь в прошлые жизни, призраков и что мы можем быть братьями?

— Я знаю Серафима дольше, чем ты думаешь. Мы общались в школе, и потом тоже. Он всучил мне первый сборник по травам и познакомил ещё с парой ребят, кто интересуется подобным.

— Ты никогда не говорила.

— А ты разве спрашивал? У тебя была твоя математика и программирование. А потом ты строил из себя важную птицу. Как же, студент! Забыл уже, как полгода со мной не общался? Так был занят.

Справедливый упрёк. Никита кивнул, признавая вину. Полина схватила пачку сигарет, тоже закурила. Теперь дым вился между ними, и в нём застревали слова:

— Так вот, Серафим… он тоже упрямый, как ты. И вечно оглядывается. Ты не замечал, но ты часто смотришь куда-то в сторону и молчишь. Зависаешь. Он тоже так делает, похоже очень. Да и какая разница, братья вы или нет? Может, так верит Серафим, и кто ты такой, чтобы забирать эту веру? Но вы похожи. И у вас много общего. А призраки… да чёрт с ними. Вы разберётесь.

Полина затушила сигарету о край консервной банки и сбросила в ту окурок. Опять занялся дождь, быстро темнело, и Никита понял, что подмёрз в одной рубашке и куртке. Он выпрямился и посмотрел на худое лицо Полины, в её тёмные, чуть печальные глаза. Хотел что-то сказать, но тут из-за двери высунулся Серафим:

— Пора. Сейчас самое то время. Я уже расставил свечи.

Видимо, Серафим тоже считал, что музыка — проводник для призраков. Или те любили хороший рок. Или ему самому нравилась ритмичная музыка, шуршащая из маленькой колонки.

Вторая комната первого этажа выглядела пустой, только вдоль одной стены высился книжный шкаф, а в углу притулился старый раскладной диван. Серафим уселся на пол, скрестив ноги, перед рядом свечей и по очереди зажигал каждую из них от каминных спичек. Пахло серой, воском и огнём. В миске перед ним тлели травы, какие именно, Никита понятия не имел, но запах походил на тот, что остался в его квартире после ритуала Полины.

Та как раз сидела на диване, стиснув пальцы и перебирая тонкий браслет из оникса.

Она не вмешивалась. А Никите Серафим велел сесть напротив него так, что между ними плясали огни свечей, искажали тени от лиц, танцевали оранжевыми и багровыми язычками пламени.

Серафим потянулся за приготовленным скальпелем и, зашипев, резким движением порезал ладонь. Никита в ступоре смотрел, как кровь каплями закапала на тлеющие травы. Поднял взгляд на Серафима: глаза того словно светились в темноте. Никита покосился на протянутый нож и вздрогнул от шёпота Серафима:

— Неважно, кем ты был в прошлой жизни. Кровь течёт в тебе всё та же. Мы едины по крови, я знаю. Я пролил свою, теперь твоя очередь. На неё придут призраки.

В горле пересохло, бешено забилось сердце. Это всё походило на какую-то дурную сцену из триллера, и Никита сам не понял, как сжались пальцы на деревянной, ещё тёплой рукояти ножа, как он вообще решился повторить движение Серафима, как протянул руку к миске.

Почти сразу закружилась голова. В глазах начало двоиться, запах воска усилился. И пришла боль, такая, что Никита согнулся, ловя ртом воздух, пытаясь преодолеть то, что калёным железом впилось в виски.

Пламя трепетало в бешеном ритме, музыка казалась оглушительно громкой, а пальцы скребли по полу, и Никита чётко ощутил, что они здесь не одни, что есть кто-то ещё, кто так же, как и раньше в снах, тянул его куда-то, царапал спину, оглушал голосами.

Но на этот раз он не был один.

Серафим что-то произнёс, прошелестел его голос.

Боль уменьшилась, дышать стало легче. Никита выпрямился, вытер пот со лба дрожащей рукой, хотел что-то спросить, но тут его что-то толкнуло в грудь, повалило на спину и прижало к полу. Именно так и было ночами, когда он просыпался, но не мог шевелиться.

На грудь давило, боль вернулась. Саднила безбожно ладонь, хотелось выкрутиться, отползти, но нечто его удерживало.

Ты наш. Ты наш. Ты наш.

Никита закрыл глаза и провалился во тьму.

Он снова стоял на кладбище, и снова вился туман под ногами.

Земля проваливалась под ботинками, и каждый шаг давался с трудом. Никита не сразу понял, что одет совсем иначе, чем в доме у Серафима. Кожа под рубашкой покрылась мурашками, ремень высоких брюк давил на живот.

Он всё-таки шагнул вперёд и чуть не рухнул от боли в груди. Невольно приложил к ней руку и ощутил… Никита поднёс пальцы к глазам, пытаясь понять, не почудилось ли ему в этом бледном лунном свете. Да, кровь алела на подушечках пальцев, и потому так тяжело давался каждый шаг, потому и не слушались ноги, потому и боль засела в рёбрах.

Туман наполнялся голосами. Что-то коснулось плеч, развернуло, и Никита едва не упал снова. Может, Серафим тоже тут? Может, отзовётся? Но туман проглотил крик и только расступился перед могильной плитой, выросшей будто из-под земли.

Его имя, только фамилия другая. И даты. Такой… короткий срок жизни. Двадцать лет жизни, прервавшейся… почему?

Никита никогда не думал, что так страшно смотреть на собственное имя, но сейчас эти несколько букв показались проклятием, которое проползло под кожу.

Боль в рёбрах усилилась, и Никита опёрся рукой на плиту, закашлялся. Чужое присутствие не отпускало, давило. В разрезе между тучами показался диск луны, но этот свет только принёс тревогу и усилил голоса.

— А ну прочь!

Никита вскинулся: он узнал голос Серафима, обычно спокойный, а теперь звенящий злостью. Серафим шёл через туман, размахивая керосиновым фонарём. В отличии от Никиты он всё ещё был одет в свитер и рубашку поверх него. Туман расступился и пропустил его вперёд.

— Как же я рад тебя видеть, — тихо прошептал Никита, сползая на землю. — Достали эти голоса. Знаешь, а мне теперь почти не холодно.

Грудь жгло. А вот боль в голове исчезла.

Никита не понял, почему так изменился в лице Серафим, почему кинулся к нему, едва не вскрикнув, плюхнулся на землю и приложил руку к груди, ругаясь на чём свет стоит. Наконец эти мерзкие голоса