Семилетняя война. Как Россия решала судьбы Европы - Андрей Тимофеевич Болотов

времена Средневековья феодалы неплохо умели перепродавать вассальную верность, а память о тех временах в доме Апраксиных не выветрилась. Он медлил не только из природной вальяжности, но и затем, чтобы в случае смерти императрицы безболезненно переориентироваться на союз с Пруссией.

Проницательный князь Михаил Щербатов писал о фельдмаршале: «Пронырлив, роскошен, честолюбив, всегда имел великий стол, гардероб его из многих сот разных богатых кафтанов состоял; в походе все спокойствия, все удовольствия ему последовали. Палатки его величиною город составляли, обоз его более нежели 500 лошадей отягчал, и для его собственного употребления было с ним 50 заводных, богато убранных лошадей». Такой главнокомандующий подчас обременительнее открытого врага. Он и думать не желал, что государственная казна и так мелеет от военных затрат.

Расточительностью нашего барина и происками интендантов проблемы русской армии не исчерпывались. Одно из распространённых определений тех кампаний – «война в кружевах». Армия шагала по Курляндии как на параде – а у некоторых генералов не было не только боевого опыта, они и серьёзными учениями никогда не командовали. «Весёлая царица была Елисавет» – вот и не воевала Россия почти полтора десятилетия. Отсюда и неопытные генералы. Молодой Румянцев на этом фоне выглядел бывалым воякой – всё-таки участвовал в нескольких походах, дрался со шведами, осаждал Гельсингфорс. Скоро он и пудре объявит войну – но до поры терпел всю эту противоестественную солдатскую парфюмерию. К тому времени он уже не давал себе поблажек, полностью посвящал себя армии. Почти все русские офицеры уважали Фридриха – и Румянцев не был исключением. Но многие Фридриха попросту боялись – только не Румянцев! Он вступил в войну с твёрдым намерением бить пруссаков, не вспоминая про их непобедимость.

А Фридриха в армии действительно побаивались. Очень скоро появится армейская песня – не самая бодрая в солдатском репертуаре:

Идучи, братцы, в землю Прусскую, На чужу-дальну на сторонушку, На чужу-дальну незнакомую. Раздувалися знамена белые: Наперед идут новокорпусны, Впереди везут артиллерию, Позади едет сильна конница, Славна конница кирасирская. Уж как все веселы идут, Веселы идут, принапудрены…

Почти так всё и было в начале похода. По части пудры авторы нисколько не преувеличили. Маршировали как по Марсову полю. Торжественные, но и встревоженные.

Вот ведь беда: молва о непобедимом немецком воинстве перешла в фольклор и охватила солдат… Даже седоусые ветераны шли, как на убой, не верили в собственные силы, воевать не желали. Даже народные песни, посвящённые противостоянию с пруссаками, получались жалостливые и унылые:

Не былиночка во чистом поле зашаталася — Зашатался же, загулялся же удал добрый молодец В одной тоненькой коленкоровой беленькой рубашечке Да во красненькой он во своей во черкесочке. У черкесочки назад полушки были призатыканы, Басурманскою кровью злою они призабрызганы. Увидала его родимая матушка из высокого терема: «Ты, дитя ли мое, мое дитятко, дитя мое милое? Ты зачем, на что, мое дитятко, пьяно напиваешься, По черной-то грязи, мое дитятко, ты валяешься?» «О ты, мать ли моя, матушка родимая! Я не сам-то собой, моя матушка, пьяно напивался: Напоил-то меня, моя матушка, прусской король, Напоил-то меня тремя пойлами, всеми тремя разными: Как и первое его поилице – свинцова пуля, Как второе его поилице – пика острая, Как и третье его поилице – шашка острая, Шашка острая, отпущенная, Для меня-то, доброго молодца, эти поилица приготовлены, насычены, Эти поилица были для меня разные, К ретиву-то серди были больные.

Развеять такой гипноз может только победный опыт – это Румянцев хорошо понимал. С офицерами он общался дружелюбно, но и не без строгости. Вокруг него уже в Прибалтике, в затянувшейся прелюдии похода, создавалась истинно армейская атмосфера.

Накануне назначения в армию, которой предстоял прусский поход, Румянцев шутил на дружеской пирушке, отмечая генеральский патент. В феврале 1756-го он прибыл в Ревель – в Лифляндскую дивизию. Но в мае формирование армии продолжилось в Риге. Румянцев занялся формированием гренадерских рот – и показал редкую придирчивость и преданность службе. «Поручики Семен Дятков – стар, Савин Теглев – слаб, подпоручик Михайла Ильянин – мал, рядовые: Пахом Беляев, Василий Филипьев, Козьма Уткин… – слабы, а солдаты второй и третьей шеренги малы и в том полку, следственно, быть неспособны», – выговаривает Румянцев командиру Нарвского полка, из гренадерских рот которого следовало сформировать новый полк. Он вникает в мелочи, заботится об амуниции, о снаряжении солдата: «На отпущенные рядовым деньги, на каждого по одному рублю, полушубки непременно сделать, то же и осмотрев, у кого нет шапок и теплых же рукавиц, тем искупить, а если что затем денег останется, то раздать по рукам, при строении ж обуви крайне наблюдать, чтоб сапоги и башмаки деланы к воздеванию на толстые чулки довольно пространны были…»

Именно таких въедливых генералов и не хватало России в канун Семилетней войны. Румянцев с головой ушёл в подготовку к походу, в воинские учения.

Апраксин прибыл к армии, в Ригу, в начале сентября.

И главнокомандующий – стреляный воробей – вдали от столицы впервые запутался в придворных интригах… Погода в Петербурге менялась – она и перед войной была переменчива.