Жить и помнить - Иван Свистунов

Но твердых планов и намерений у Алексея Митрофановича в отношении Курбатовой еще не было. Человек осторожный, он с бухты-барахты ничего не решал. Семь раз отмерь — любимая его поговорка. Все же он чувствовал, что его все больше и больше влечет к себе скромная, просто, но со вкусом одетая женщина. Курбатова всегда внимательно, без иронии слушала его, и Алексею Митрофановичу казалось, что и она питает к нему если не симпатию, то, во всяком случае, уважение. Такая женщина не чета Полине.

Вот почему инцидент со стихами Маяковского, разыгравшийся в присутствии Курбатовой, больно подействовал на Алексея Митрофановича. А вдруг в глазах Екатерины Михайловны он предстал не в лучшем виде?

В свете таких мыслей поведение воркутинцев казалось ему особенно возмутительным. И в своей записной книжке против их фамилий Осиков сделал жирную пометку:

«Нигилисты».

4. Нигилисты из Воркуты

Шахтеры из Воркуты, конечно, не были ни стилягами, ни нигилистами, ни тем более каторжниками, как считал уважаемый товарищ Осиков. Были они простыми рабочими парнями. Хорошими парнями!

…Есть на полпути между Курском и Белгородом маленькая железнодорожная станция и поселок с чудесным веселым названием — Солнцево. Если вы сойдете с поезда и направитесь от станции к поселку мимо мельницы, мимо почты и Дома колхозника, через базар с его ларьками, киосками, навесами и воробьями, нахально шастающими под возами, то очутитесь на кривобокой улочке с белыми домишками в три окна, окруженными садиками, в которых вишни, черемуха и провинциальная персидская сирень цветут не ради меркантильных интересов, а исключительно для красоты и благолепия.

Жили на улочке по соседству два сверстника, два дружка — Васька Самаркин и Федька Волобуев. Знало их все Солнцево. Вместе носились они с рогатками по пыльным улицам поселка, вместе лазали по соседским огородам и садкам, вместе ходили по двадцать раз смотреть кинокартины о Чапаеве, о войне, о народных мстителях и отважных разведчиках.

Вместе однажды сели за стол и с особым старанием, по нескольку раз переписывая набело, сочинили заявления в комсомольскую организацию школы:

«Прошу принять меня в ряды ленинского комсомола. Буду с честью носить высокое звание комсомольца, отдам все силы за дело Коммунистической партии, за построение коммунистического общества в нашей стране».

Может быть, вкладывая в привычные правильные слова свое собственное молодое чувство любви, верности и готовности отдать Родине все, даже жизнь, они вспомнили своих отцов, сложивших головы на поле боя в минувшую войну.

После восьми классов Федя Волобуев и Вася Самаркин пошли работать в мастерскую, где ремонтировались сеялки, прицепные плуги, бороны, веялки и прочая малая сельскохозяйственная техника. Теперь не без важности ходили они в измазанных рабочих ватниках, лихо сплевывали через зубы, курили «Беломор», солидно рассуждали об «авансах», «под расчет», «премиальных» и тому подобных вещах.

С годами определеннее стали проявляться и особенности их характеров. Федор Волобуев был степенный, положительный и, пожалуй, несколько флегматичный. Что же касается Василия Самаркина, то и в юношеские годы сохранил он озорную детскую непосредственность, живость языка и глаз. Ростом был пониже Федора и щуплее на вид, что с лихвой, впрочем, возмещалось бойкостью характера. Выл он и спорщик, и пересмешник, а если за дело, то мог под горячую руку, как сам выражался, и блямбу приварить.

Пришел срок — и отправились дружки служить в армию. Впервые военная несговорчивая судьба развела их — как в песне — в разные стороны. Волобуев очутился в прославленной танковой дивизии. Письма домой писал часто и обстоятельно. Были они увесисты и неторопливы, как и он сам. Подробно описывал Федя, сколько раз в день и чем именно их кормят, какие выдали сапоги, не боящиеся ни воды, ни холода, и как долго подбирал старшина ему шинель по росту. Однажды целое письмо посвятил описанию того, как на первомайский праздник их возили в Москву, в Центральный театр Советской Армии, подробно изложил содержание спектакля «На той стороне» и даже программку вложил в конверт.

Писал он и о том, какие славные, компанейские ребята в их взводе, как похвалил перед строем его сам командир роты за успехи в боевой и политической подготовке и он по-уставному на весь плац гаркнул: «Служу Советскому Союзу!»

Что же касается Василия Самаркина, то он попал в часть, о которой ничего не было известно, кроме номера ее почты. По этой ли причине или, может быть, просто по легкости своего характера, Васька родных письмами не баловал, писал редко и коротко: жив, здоров и вам того желаю. Общий привет. И — точка!

Прослужили в армии дружки положенный срок и однажды поздней осенью снова появились в Солнцеве. Как обычно в таких случаях бывает, все родичи и знакомые признали, что ребята и ростом стали выше, и в плечах раздались, и говорить начали с басовитой наигранной хрипотой.

По старой памяти пошли работать в мастерскую. Снова начали ремонтировать плуги да сеялки. Только теперь друзья в выходные дни щеголяли в тройках, курили «Казбек», появились у них и девчата-залетки. Василий смотался в Белгород, купил нарядный, как павлиний хвост, баян, и приятели довольно складно — один басом, другой тенорком — распевали на вечерках и гулянках частушки, из которых самой печатной была, пожалуй, такая:

Пойду плясать —Доски гнутся.Сарафан короток —Ребята смеются.

Когда же Василий, подмигнув неверным глазом какой-нибудь крале, затягивал:

Тына, тына у Мартына,У Мартынихи пушок…

Федор клал тяжелую руку на лады, басил:

— Не балуй!

Но если говорить справедливо, то по-настоящему любили они песни строгие, берущие за душу:

Не для меня придет весна,Не для меня Дон разольется,И сердце бедное забьется —Такая жизнь не для меня…

А жизнь шла нормальная, обыкновенная, как и у других. Уже матери их, встречаясь у колодца, говорили, что, пожалуй, и женить бы ребят неплохо, чтобы не забаловались.

Но все вышло по-иному. Привез однажды пассажирский поезд из Москвы уже пожилого, но все еще бойкого мужчину, с рыжей, по-чудному подстриженной бородкой и увесистым, изрядно потертым, с ремнями и замками портфелем. Обосновался приезжий в Доме колхозника, вывесил на столбе на базаре объявление о том, что производится организованный набор рабочей силы для работы на предприятиях Крайнего Севера и Дальнего Востока.

Самаркин и Волобуев как-то больше для смеха зашли поговорить с рыжебородым и попали как мухи в патоку. Уполномоченный оказался сладкоголосым жохом, наобещал ребятам известные всем златые горы и реки, полные вина. О Севере он говорил чуть ли не стихами, взахлеб описывал красоты северного сияния и белых ночей, а о Полярном круге изъяснялся так убедительно, словно щупал его собственной рукой. Тыкая кривым указательным перстом в помятые бумажки, он усердно перечислял, какие блага в смысле подъемных, проездных, квартирных, надбавок за отдаленность и вредность посыплются на головы дружков, если они подпишут трудовой договор.

Справедливости ради следует заметить, что длинные рубли не соблазнили ребят, впрочем, может быть, потому, что не очень-то поверили они рыжебородому искусителю и его потертым бумажкам. Так бы и кончилась вербовочная история, если бы через несколько дней — по случайному ли стечению обстоятельств или по наущению рыжебородого — не вызвали дружков в райком комсомола. Секретарь райкома повел речь о том, что стройки коммунизма есть не только на Енисее и Ангаре, что для комсомольцев не менее почетно трудиться и на Крайнем Севере, на предмет чего есть в райкоме комсомольские путевки.

— Поезжайте, ребята, в Воркуту. На шахту. Трудно? Трудно! Но вам ли трудностей бояться? Ведь солдаты! А там сейчас фронт. И рабочих рук не хватает.

Из райкома Самаркин и Волобуев вышли в расстройстве чувств. Шутейный, от нечего делать треп с заезжим вербовщиком неожиданно оборачивался делом серьезным, которое может перевернуть всю жизнь, пустить ее по другим — бог его знает каким — рельсам.

Что за штука Воркута? Дружки попытались навести справки, но сведения, добытые у знающих людей, были весьма противоречивыми, смутными. Одни твердо и определенно утверждали, что знают Воркуту, как пять своих пальцев, что это гиблые, отпетые места, обетованная земля зеков. Другие же бывалые люди уверяли: Воркута — богатейший край, тот же Донбасс, только чуть подальше, и жить там — одно удовольствие.

Хоть стой, хоть падай! Но видно, жила в сердцах друзей жар-птица, именуемая романтикой. Захотелось им собственными глазами увидеть и северное сияние, и Полярный круг, и все такое прочее. Думали ребята, гадали и решили: «Поедем!»