Вечер был... - Галина Щербакова

– Знаете, я к вам с чем. У нас на работе одна женщина плащ продает. Купила дочери, а он ей мал. Я как увидела, Наташку вашу вспомнила, решила вам показать. Вдруг подойдет? – Зоя даже не передохнула.

Римма Борисовна удивленно подняла брови. Два раза Зоя приходила, чтоб позвонить: вызывала врача, когда кто-то из ее мальчишек заболел. Раз или два прибегала за спичками. Один раз просила Римму Борисовну – вот тогда она и познакомила ее с Петей – принять одну знакомую, боялась будто бы та идти к незнакомому гинекологу. И Римма Борисовна вежливо и популярно объяснила тогда Зое, что никогда в жизни вот такими приемами по договоренности не занималась. Пусть идет ее знакомая к своему участковому врачу – они все знают одинаково. И вообще лечить надо, не зная человека. Видишь только болезнь, и ничто другое не наслаивается. Зоя тогда извинилась, но Римма Борисовна видела: не обиделась.

– Я ведь не знаю,– сказала она,– как лучше. Может, и правда пусть идет, как все, в конце концов чего уж она так боится? Я просто дура, что проговорилась, что живу рядом с вами.

– Ну вот знайте теперь,– сказала тогда Римма Борисовна.– Я против всяких таких просьб.

Римма Борисовна вспомнила все это мигом, пока Зоя разворачивала дешевенький такой плащик с золотыми пуговичками. «Чего вдруг она вспомнила о Наташке? Непонятно!»

– Да, в общем, Наталье он вроде и не к чему,– сказала Римма Борисовна.– Я ей к весне хотела плащ сшить, у меня есть хорошая импортная ткань. Даже макси может получиться…

– Ну зря, Римма Борисовна, поверьте. Плащик скромный, как раз для школы, а макси, может, и рано?

Римма Борисовна могла купить этот плащ, он ей понравился, и разговор о макси возник на всякий случай – Римма Борисовна собиралась шить плащ себе. Но ей не давала покоя мысль, с чего это вдруг торгует у нее в квартире Зоя Синцова? С какой радости такая предусмотрительность? «Что ей от меня нужно?» Неужели бедная вдовушка попалась? Неужели она допускает мысль, что будет ей Римма Борисовна устраивать дела вот за этот плащик? Пусть делает аборт в общем порядке. Кого теперь этим удивишь? Очередь, как в театр.

– Спасибо, Зоенька, за хлопоты, за заботу, но я уж пошью Наташке к весне макси… Ей ведь шестнадцать будет. Барышня!

Римма Борисовна сделала шаг к двери. Мельком бросила взгляд в зеркало, увидела странное какое-то лицо Зои – все-таки правильно она догадалась,– повернулась к ней с улыбкой.

– А себе вы плащ, Зоя, не мерили? Вы ведь маленькая, изящная, он как раз на вас.

– Да нет, что вы! – Зоя заторопилась, свернула плащ, как-то небрежно-неловко – а вещь-то чужая, подумала Римма Борисовна,– и направилась к двери.

– А вы померяйте все-таки, Зоя, вот же зеркало! – Римме Борисовне история стала доставлять удовольствие. Вот будет смешная история, если она сговорит Зою купить этот плащ. В конце концов люди все алчные, вот посмотреть, сколько Зоя сумеет продержаться, не поддаться соблазну.– Ну, прошу вас, Зоя, оденьте плащ ради меня.– Как она неизящно одевается. Голову вниз пригнула, далеко вверх и в сторону отставила рукав, проталкивает руку, будто она у нее деревянная.

– Чудно, Зоя, чудно! Как на вас шито. И не морочьте голову, берите себе. Одеваться надо хорошо. Ваша болоньичка совсем, по-моему, из строя вышла?

– Да у меня и денег, Римма Борисовна, нет, чтоб брать его. Он же шестьдесят пять рублей стоит.

– Выручить? – Римма Борисовна ласково смотрит на Зою. Ах, как оживилась молодая вдова! Вот-вот, пришла с какой-то тайной целью, исхитрялась тут по-глупому, а возникла возможность приобрести тряпку – вся засветилась.

– Ну разве что! – хрипло как-то говорит Зоя.– На какой срок вы мне деньги дадите?

– На какой хочешь! На месяц? Два? Три? Римма Борисовна выносит сумочку. Достает из нее три бумажки по 25 рублей.

– Других купюр нету. Отдадите, когда сможете. Только целиком, частями не надо. Мелкие деньги легче проваливаются.

Она ждет самой горячей благодарности. В конце концов она ее и заслужила. Не каждый решается дать в долг такой малоимущей, как Зоя. Но надо – надо! – помогать людям. Пусть себе носит на здоровье. Она медленно открывает дверь, выпускает молчащую Зою. Как она сжала деньги в кулаке! Плебейская, кстати, привычка. Но спасибо из нее, пожалуй, не выдавишь. Впрочем, если у нее разные женские неприятности, то ее простить можно.

– Носите, Зоенька, на здоровье!

Тамара деревянной ложкой положила кашу на тарелку, подвинула дочери.

– Ешь!

Сама села на низкую табуреточку, прижалась спиной к горячим округлым ребрам батареи. Прямо из ковшичка той же деревянной ложкой стала есть. Неудобно, рот приходится открывать широко, и Тамара с отвращением смотрит на себя, со стороны. Тяжелая, с отекшими ногами, вставленными в эти чертовы, космических размеров тапки, с ковшиком на широком колене.

– Тьфу ты, зараза! —Ругается она.– Ириша, принеси мне из кухни чайную ложку.

Девочка у нее тихая, послушная. Вечерами сидит в комнате, в коридор старается не выходить, ее обижает Вовка. Сейчас только орали, да Зойка затолкала их в комнату. Правильно сделала. За целый день этого крика наслышишься, вечером уже нет сил. Что-то Зойка темнит с деньгами. Наплела что-то насчет кассира. Да в этот день все с утра следят за бухгалтерией, последние гривенники разменяны. Ни за что она не поверит, что так вот все ждали, ждали, а потом выяснили, что кассир заболел. А кассир сам что —не человек? Он тоже живет от зарплаты до зарплаты. Он бы умирал, а в банк бы сходил. Тамара по себе знает: никогда она в день зарплаты не болеет. И не из жадности, из необходимости. Суровый закон жизни. Нет, Зойка определенно что-то наплела. И эта новость – «я тебе принесу завтра на работу!». Ничего себе концы. Одна в Черемушках, другая в Останкине. И что за манера – брехать. Ну скажи честно, по-русски. Может, дала кому перехватить, может, что купила; ну украли у тебя деньги – скажи, Нет! Наплетет, наплетет, а правды не узнаешь. Ну пусть-пусть привезет завтра деньги, посмотрит она на нее. Но уж отговаривать ее не привозить она не будет. Нет благодетелей на этом свете, все вышли.

Иришка съела кашу. Отошла к своей кроватке, раздевается. Ой, повезло ей с девчонкой. Просто золотая она у нее. Тамара даже не представляет, что было бы, если б дите было капризным, нервным. Тамара вспоминает, что сама в детстве была тоже спокойная, ласковая. Куда потом все делось? Когда она стала такая грубая? Она же знает, что родители из-за этого в садике ею недовольны. Наверное, зря. Она детей любит и с ними всегда по-хорошему, а вот пап и мам, тут уж никуда не денешься, терпеть не может. Тех, кто рано забирает, Тамара не любит за то, что не уверена, что детишкам дома будет лучше, забирают в три часа, а что делать с ребенком, не знают. Чего тогда изображать любовь? «Сю-сю-сю! Сю-сю-сю!» И ничего больше! Не любила Тамара и тех, кто приходил поздно. «Совсем бы тогда не приходил»,– шумела. А потом злилась, что вступает в конфликты, в которых всегда выглядит неправой. Тут уж или молчать надо, как Зойка, или идти до конца и рубиться до первой крови. Но за что рубиться? И с кем? Вот порубилась с мужем. Не поделила его с дружками. Так и сказала: «Или ты холостой, или ты женатый».

– Женатый,– сказал он. И полез обниматься.

– Тогда не ходи вечером к ним.

– Ну раз в неделю,– просил он.

– Или – или,– сказала.

– Тогда холостой,– сказал он и ушел.

Ну разве ж это причина, чтоб расходиться? А он ушел вроде в шутку, так во всяком случае Тамара думала, и не пришел. День, другой, третий. А самое смешное, что потом женился. И носится со своей женой, аж смотреть противно, и из дому ни ногой. Дочь у него вторая только можайским молоком поена, а Иришку так с тех пор и не видел. Как и дружков. Они Тамару встречают, рассказывают. Так что это? Как называется? Разве Зойке не легче? Знает, что похоронила своего, и все! А тут живой, довольный, а тебя вроде никогда не было. Иришка смотрит на мать, Ласково так, как взрослая, понимающе. Смотрит и стаскивает старательно с себя колготки. Тамара кинулась к ней, прижала худенькую, голенькую, тыкалась большим лицом в мягкий Иришкин живот, чувствовала, как выходит из нее вся дневная усталость, все накопленное раздражение, какими легкими становятся ее отекшие ноги. Иришка гладила жесткий, свалявшийся за день материнский начес: «Ах ты, моя мамочка! Ах ты, моя птиченька!» – «Птиченька!– счастливо смеялась Тамара.– «С тонну . весом».– «Птиченька»,– ласково шептала Иришка.

Тамара легко выпрямилась.

Убрала в комнате, смахнула с телевизора пыль—. на нем всегда виднее всего, поставила в ковшик Иришину тарелку, выключила большой свет, включила бра возле своего дивана и весело направилась в кухню. Зои не было. И в комнате у нее было тихо. Что она сегодня, и чайник не включала? Пусть она кому-нибудь другому расскажет, что у нее ничего не случилось. И вдруг вздрогнула. Открылась входная дверь. Господи, кто ж это ее не закрыл? Вот это да! Вошла Зойка, лица на ней нет. Плащ свой новый скомкала, в руках деньги держит так, что не поймешь, то ли у нее их отнимали, то ли она сама у кого отняла.