Больно только когда смеюсь - Дина Рубина

Женщина-писатель отличается от женщины-не писателя, пожалуй, только тем, что чаще говорит своему ребенку: «Отвали, а?»

Ну и, наконец, женское ли дело. Не женское, конечно, а куда деваться? Мы и шпалы кладем.

— БЫВАЕТ ЛИ, ЧТО ВЫ ВСКАКИВАЕТЕ НОЧЬЮ И БЕЖИТЕ ЧТО-ТО ЗАПИСЫВАТЬ ЦЕННОЕ?

— Нет, знаете, ночами я сплю, есть такой грех. Впрочем, бывает, что во сне приходит решение какого-нибудь трудного сюжетного узла. Утром встанешь и запишешь, дивясь таинственной и сокрытой работе лаборатории мозга. Но по ночам не бегаю и лунатиков не жалую.

— В ЮНОСТИ ЧЕЛОВЕК МЕЧТАЕТ, ПРЕДСТАВЛЯЕТ, КАК ЖИЗНЬ СЛОЖИТСЯ, НО С ГОДАМИ ЛЮДИ ВСЕ БОЛЬШЕ ОПАСАЮТСЯ ЗАГЛЯДЫВАТЬ ВПЕРЕД, ПРЕДСТАВЛЯТЬ СЕБЯ В СТАРОСТИ. ВАМ НИКОГДА НЕ ХОТЕЛОСЬ «ЗАГЛЯНУТЬ» В СВОЮ СТАРОСТЬ?

— А моя старость у меня перед глазами, и я созерцаю ее с удовольствием: это мои родители. Маме — 85 лет, у нее превосходное чувство юмора и постоянная жажда к новому: человеку, книге, фильму, путешествию — хотя бы и в соседний магазин. И поскольку мы с мамой очень похожи, не только внешне, я надеюсь на подобную старость.

«Бойцы вспоминают минувшие дни…»

Каждый год, 9 мая, прокашлявшись с утречка, я набираю номер телефона, который набираю всегда и всюду из разных стран, в разное время суток, и, дождавшись папиного голоса, гаркаю:

— Товарищ лейтенант запаса!!! Разрешите доложить!!! Взвод построен и ждет приказа!!!

Или еще какую-нибудь белиберду. Тут неважно — что. Главное, чтобы голос был бравый, ну, и вообще. После чего мы переходим уже на мирные темы: как давление, капал ли с утра в глаза капли, что сказал ортопед… и так далее. Папе — 85. Опустив трубку, я закрываю глаза и молюсь про себя нестандартными словами: «Господи, — прошу я, — только бы и на следующий год — так же. И на следующий год!»

Первой нашей иерусалимской весной, в День Победы я забежала утром в соседнюю лавку к Шимону — поправить опустошенный накануне визитом друзей холодильник. И застала яркую в своем роде сценку. У прилавка стоял наш сосед Самуил Маркович при всех орденах и медалях, а Шимон, хозяин лавки, могучий марокканский бык лет шестидесяти, тыча пальцем тому в иконостас на груди, улыбаясь, интересовался: — А это что? Что за побрякушки?

Самуил Маркович, ни бельмеса в иврите не смыслящий, с потным багровым лицом, кричал, близкий к инфаркту:

— Не знаешь?! Не понимаешь?! Я воевал! Я до Праги дошел! Я тебя спас от фашизма, козел!!! Лично я, понял?!

Словом, я вовремя ворвалась в сцену.

— Ша, Самуил Маркович, — сказала я, — успокойтесь!

И в две минуты изложила Шимону основные вехи нашей главной войны. Самуил Маркович рядом вращал белками, отдувался, топал сандалиями, звенел орденами и вставлял реплики по-русски.

— Он одну войну воевал? — уточнил Шимон и пожал плечами: — А я четыре войны воевал, да каждый год, до своих сорока шести, в резервистах по три месяца. И никаких цацок на себя не вешаю…

Это правда: в Армии обороны Израиля очень мало боевых наград и награждают ими за исключительную доблесть, за выдающийся подвиг. Например, такого высокого звания удостоен был Авигдор Кахалани, который во время Войны Судного дня (1973 год) один, в своем танке сдерживал много часов танковую колонну сирийцев; был ранен, горел, но остался жив.

В каждой армии своя боевая этика. Например, израильтяне никогда не бросают на поле боя не только раненых, но и убитых. А если, все-таки, они достаются врагу, всеми силами и способами стараются — даже много лет спустя — вернуть домой прах погибших. Это известно всюду, этим пользуются лидеры арабских стран и главари террористических банд, вроде ХАМАСа, выменивая десятки, а то и сотни живых своих террористов на тела давно убитых израильских солдат.

Память о павших здесь — особ статья.

Словом, довольно долго израильтяне не могли «въехать в тему»: что, собственно, хотят эти странные, увешанные погремушками, старички и старушки? Что так страстно доказывают, о чем хотят ежегодно напомнить всему обществу? Потребовались несколько лет колоссальной работы журналистов, общественных и политических деятелей, чтобы наши ветераны обрели свой общественный статус, а инвалиды войны — очень приличную пенсию. Добились-таки, вояки — День Победы внесен ныне в реестр государственных праздников Израиля.

Что означает и ежегодный парад, само собой, как же без него! И в каждом крупном городе 9 мая собираются в колонны наши уцелевшие старики, и идут, блестя на солнце орденами и медалями, а вдоль дороги с обеих сторон ползут машины «амбуланса»: мало ли что, — климат жаркий, народ, хоть и бравый, а все ж не молоденький, и шаг уже не так печатает, как шестьдесят лет назад.

Однажды мы с приятелем угодили в такой вот парад. Молча глядели, как идут колонны наших родителей — седые, лысые, со свежей завивкой-покраской на слабых прическах, — идут, улыбаются новенькими зубами, идут, чуть не все уже подправленные израильскими хирургами…

— А наши-то, наши! — заметил мой приятель, провожая взглядом идущих, — Ай, молодцы!

А кто — наши, если задуматься, и кто — молодцы? На мой взгляд, это пестрое, проблемное, скандальное, обремененное экономическими тяготами и постоянным военным противостоянием, измученное потерями близких, вечно принимающее новых голодранцев, и вечно придумывающее им презрительные клички, и все-таки, самое гибкое и самое толерантное в мире население этой непростой страны, — вот они молодцы! Санитары в «амбулансе» — молодцы; вертолетчик, крутящий в небе с утра круги над этим уходящим парадом стариков, отстоявших когда-то совсем другую страну, — вот он тоже молодец.

Ну, и вообще.

В день 9 мая, День Победы, день нешуточной, все же, Победы, я наберу знакомый номер и, услышав голос отца, гаркну:

— Артиллерия!!! Орудия к бою!!! — или еще какую-нибудь чепуху.

А потом буду молча просить, чтоб и на следующий год — тоже.

Чтобы — и на следующий год…

— МНОГИЕ ЛЮДИ В НАШЕМ ВОЗРАСТЕ — ДАЖЕ САМЫЕ ЖИЗНЕЛЮБЫ — ТАК ИЛИ ИНАЧЕ НАЧИНАЮТ ПРОЩАНИЕ С ЖИЗНЬЮ. КАК ЭТО ПРОИСХОДИТ У ВАС?

— Дело отнюдь не в возрасте. Да и не такой уж у меня возраст преклонный, извините, конечно. Дело ведь в ощущении собственных душевных границ, своих связей с этим миром. Я с детства всегда очень остро их чувствовала, чувствовала свою отдельность, единственность и неповторимость жизни, и — странно, но это правда, — когда бывала очень счастлива, старалась запомнить и этот миг, и ощущения, которые он принес. Просто приказывала себе: запомнить!

Помню один такой вечер. Мне лет восемь, сестре — три года. В Ташкенте выпал снег — густой, настоящий, медленными хлопьями валит, валит. Мама посадила нас обеих на санки и повезла. И вот, помню, я сижу, вытянув ноги, обхватив обеими руками маленькую сестру. Подбородок щекочет ворс ее меховой круглой шапки. Мама бежит в гору, смеется, оборачивается… Снег валит, валит… И я вдруг говорю себе: запомнить это навсегда — мама румяная, молодая, смеется, тащит санки, изо рта — облачко пара… Так и запомнила.

И много у меня в «альбоме памяти» таких снимков, сделанных моим внимательным воображением в самых разных возрастах. Что это, если не прощание с жизнью сызмальства?

— ДЖОЗЕФ КОНРАД ПИСАЛ: «ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК НЕ ВЕРИТ В УДАЧУ, У НЕГО НЕБОГАТЫЙ ЖИЗНЕННЫЙ ОПЫТ»… ВЫ СОЛИДАРНЫ С ЭТИМ ВЫСКАЗЫВАНИЕМ?

— Подписываюсь обеими руками, так как мой личный литературный забег — история легкокрылых удач. И вообще, что бы ни свершалось в моей жизни, — скажи мне кудесник, любимец богов, — в конце концов, ощущалось мною как необыкновенная удача.

— ВАША НА СЕГОДНЯ САМАЯ БОЛЬШАЯ НЕУДАЧА В ЖИЗНИ?

— Вопрос, что называется, не легитимный. Для писателя — самая большая неудача часто оборачивается в творчестве самой большой удачей. Живем на топливе собственных судеб. Если же вы имеете в виду творческую неудачу — то это, опять же, не мое дело судить. Неудачей может быть твоя личная неожиданная кончина в разгар работы над Самой Главной Книгой. И она же может стать большой удачей, если в этой Книге уже поставлена точка, и больше тебе нечего людям сказать. Короче, хотелось бы и копыта откинуть как-то удачно. Но это уж как заслужится…

Ян Парандовский писал: «Смерть — огромное событие в жизни писателя».

Так что все на свете обоюдоостро.

— КАК ВЫ ВЫХОДИТЕ ИЗ СОСТОЯНИЯ ОТЧАЯНИЯ, СТРЕССОВ, ИЗ ТОННЕЛЯ «Я В КРИЗИСЕ, ДУША НЕМА… ПОГАШЕНЫ МОИ ЗАВОДЫ…»?

— Да все тот же старый способ: матушка-работа… Начинаешь, когда «погашены заводы», потом шаг за шагом раскочегариваешь угли, эх, дубинушка, с утра и до вечера… и гладишь — денек на четвертый-пятый «зеленая сама пойдет». Другого рецепта нет, к сожалению.

— «Я ПОНЯЛА, ЧТО ЖИЗНЬ КОНЧЕНА, И КУПИЛА ФИНСКОЕ ПЛАТЬЕ», — ТАК ГОВОРИТ ГЕРОИНЯ ОДНОГО ИЗ ВАШИХ РАССКАЗОВ. КАК ВЫ ОДЕВАЕТЕСЬ — СТИХИЙНО ИЛИ ЦЕЛЕНАПРАВЛЕННО? ДОЛГО ЛИ РАБОТАЕТЕ НАД ИМИДЖЕМ, ГОТОВЯСЬ К ПУБЛИЧНОЙ ВСТРЕЧЕ С ЧИТАТЕЛЯМИ?