Между людьми - Федор Решетников

В кабаке часто крестьяне толковали о разных предметах. А что для них полезно было бы устроить собрания, это видно из того, что хозяин, читавший "Сын отечества", говорил им о политике и разрешал вопросы по-своему.

- Толкуют, набор будет?

- Хозяина надо спросить. Андрей Петрович, будет набор?

- По газетам не слышно, - отвечает хозяин.

- И войны нет?

- Нет.

- Я слышал, Америка што-то замышляет.

- Америка промеж собой воюет, - сказал хозяин.

- Как так?

- Так, два народа: белый и черный. Белый - англичане и немцы, а черный - арапы и негры. Вот немцы да англичане и покорили арапов и стали их продавать. Хуже, чем у нас крепостные были.

- Што же царь-то ихной смотрит? Сказал бы: воля, братцы, вам, арапы, и конец!

- Да то, што у них самосудство, все обществом…

- Што же общество смотрит? Нешто нет старост-то?

- Есть, да и они в свою сторону воротят. Вот теперича одни говорят, не надо рабства, а другие - надо, и пошла война.

- Чья же взяла?

- Да ничья. А американцы лучше, говорят, всех. Пошли толковать об войнах и свернули на помещиков, а потом на надел земли.

- Вот теперь комета! как покажется, будет война.

- Это так!

- Што же это за штука? Надо хозяина спросить… Эй! скажи-ка, што такое комета?

- Это звезда настоящая, только с хвостом, - говорил хозяин.

- Ой ли?

- Она горит,- уверял хозяин.

- Ври!

Пришли покупатели, и хозяин, сам не знавший, что такое комета, рад был, что избавился от расспросов. А рабочие долго еще толковали о комете, - и свели разговор на урожай и неурожай и на пожары.

За одним столом сидели подмастерья, портные с маляром, за другим четверо рабочих.

- А вот рымский папа штука! - сказал один подмастерье.

- Што? - спрашивал маляр.

- Он какие штуки выделывает: коли тебе нужно грешить, возьми из ихной церкви записку али бумажку, и грехи долой; цена всякая: и рубль, и сто рублей, и тысяча. Заплатил сто рублей - на сто лет грехи долой, а то греши на тысячу…

- Врешь?

Рабочие замолчали. Они слушали подмастерья. Подмастерье божился, крестился, что он не врет.

- Он самый набольший у католиков, выше королей.

- Чево ты врешь! - сказал маляр. - Кабы он был живой, отменил бы эти бумажки, потому ведь тут обман. Ведь он моща! ей-богу, моща…

Все посмотрели на него в недоумении.

- Ну, вот, ты и сам не знаешь што мелешь. Дружный хохот заглушил оправдания маляра. От индульгенций перешли к тому, что светский суд строже духовного.

Часто приходили в лавочку шарманщики, но хозяин гнал их прочь, когда не было народа; при народе он старался продержать их дольше. Часто здесь бывали драки, которые разбирали городовые. В праздники, далеко за полночь, веселился и бушевал народ с приходящими для куска хлеба, стакана водки или пива женщинами; тут были и честные трудящиеся люди, подозрительные люди, живущие нечестно, бедняки, выпрашивающие себе рюмку водки для залития горя и освежения горла, - и все это кричало, пело, плясало и вело себя так бешено в общей массе, что страшно казалось за человека, который как будто кричал: не подходи! никому не спущу…

К декабрю месяцу служба страшно опротивела: в штат не зачисляли, жалованья давали по восемь, по десять рублей. Кусков денег не платил. Он говорил, что у него нет денег. Почти четыре раза я ходил к нему на неделе за деньгами - и все напрасно: да и не я один ходил к нему… Статей моих он не печатал.

Не забыть мне достопамятное 18 декабря. Я его беру прямо из моего дневника.

"Отпросился я сегодня у столоначальника в редакцию. Велел приходить скорее. К редактору, думаю, идти не стоит - не пустит лакей. Иду и думаю: господи! сколько раз я хожу по этой дороге с надеждой: вот получу деньги и расплачусь с Андреем Петровичем и другими; не будет мне совестно людей! И сколько раз возвращался я этой дорогой назад обиженный, оплеванный лакеем и конторщиком… Слезы шли из глаз, в глазах делалось мутно. И отчего это нигде не принимают моих статей? Прихожу в контору. Конторщик поморщился и что-то шепнул, вероятно: опять! В грязной конторе, с двумя портретами двух дураков, ходил какой-то молодой человек в шинели, вероятно, тоже литератор. Он на меня не смотрел, ко мне не подходил, ни о чем не спрашивал у меня, когда я сидел на диване.

- Отчего это у вас денег нет? - спросил конторщика обиженным голосом литератор.

- Спросите Кускова, - сказал конторщик, как будто хотя сказать: "Да отвяжись ты!" Конторщик сводил какие-то счеты.

Пришел дворник.

- Свеч в долг не дают. Конторщик дает денег на один фунт.

- Да для типографии этого мало.

- Мне-то что за дело! Я где возьму денег?

Приходит мальчик из типографии.

- Дайте тридцать копеек.

- Я тебе, любезный, сказал, что у меня денег нет. Проси самого Кускова.

Пришел рабочий.

- Что же деньги? - Ах, да отвяжись ты!

- Ты мне двенадцать рублей должен. Покуда я ждать-то буду!

- Пошел вон, свинья.

- Сам свинья - и с Кусковым…

Пришел лакей.

- Где дворник? - спросил он у конторщика.

- За свечами ушел. А что?

- Да какой-то подлец ворвался в залу. Я его гоню, а он сел на диван. Я, говорит, не выйду до тех пор, пока не получу денег… Это просто беда. В прошлый раз какой-то мазурик две книги хорошие украл.

Часа через два пришел в контору Кусков. Поздоровался с литератором.

- Извините, ради-бога, ей-богу, денег нет. Через неделю придите.

- Да я уж сколько хожу!

Кусков пожал плечами и ушел, не поговоривши со мной.

Обидно мне сделалось. Заплакал я за воротами, - и пошел; хорошо, что люди не заметили моих слез: снег шел.

Пришел я в отделение и сел на свое место,

Помощник и говорит мне:

- Ну, Кузьмин, Черемухин задаст тебе баню. Он тебя два раза спрашивал.

Через полчаса подходит ко мне Черемухин.

- Вам уж я говорил не в первый раз, чтобы не отлучались…

- Я за деньгами ходил… меня столоначальник отпустил.

- Извольте выходить в отставку.

В глазах у меня помутилось, как будто вся кровь прихлынула в голову, но я все-таки сдержался и отмалчивался от насмешек чиновников. Часу в шестом половина служащих разошлась по домам, а я остался для того, чтобы попросить Черемухина оставить меня в департаменте. Вдруг подходит к Черемухину вице-директор с палкой, Тот самый, которого я видел в первый день моего появления в департаменте.

- Нет ли у вас писца? Вот это переписать; нужно очень скоро.

- Кого же бы? У меня все хорошие-то вышли… Господин Кузьмин, перепишите!

Я обрадовался, думая, что Черемухин меня помилует.

- Скорее же! - крикнул на меня вице-директор. Я доставал медленно веленевую бумагу, медленно перо искал, вице-директор торопил. Перо попалось дрянное, так что два слова написались точно мазилкой. Увидав это, вице-директор закричал:

- Это что такое значит! А? Ах ты, господи. Перемени бумагу, скотина…

Опять он стал диктовать мне, а я писал; и он продиктовал какое-то слово, я написал, он, вместо него, продиктовал снова, - другое. Увидав, что я написал первое, он пришел в неописанную ярость.

- Это что!!! Это что!! Господин Черемухин? кого вы мне дали? он и писать не умеет… Он нарочно…

- Он… сочинитель.

- Сочинитель! Выгнать его вон! Вон!!

И вице-директор, выхвативши бумагу, убежал из нашего отделения.

- Извольте подавать прошение в отставку, - сказал мне начальник отделения.

Не помню, как я вышел из департамента; только помню, что я шел домой, как шальной. Дома хозяин спросил меня:

- Что с вами?

- Дайте водки.

- Да за вами два с полтиной долгу; да за квартиру шесть.

- Я заплачу.

Выпивши залпом стакан перцовки, я сказал ему, что меня выгнали.

- А деньги когда вы мне отдадите? Я уж вашу комнату отдал.

- Будто?!

- Да… Вы мне оставьте залог какой-нибудь.

Я выпил еще стакан перцовки и сказал:

- Возьмите мою шинель. Она мне стоит пятнадцать рублей.

- Помилуйте, она всего-то пять рублей стоит.

Я немного поел и скоро лег, но долго не мог заснуть. Положение мое было так скверно, что я решительно ничего не мог придумать…

Утром я пошел на толкучку продавать шинель. Дали семь рублей. Намерзся я сильно в летнем пальтишке и зашел в питейный. Там я встретил Соколова; он был пьяный.

- Что с тобой, Соколов?

- Ничего, - бурлил он. - Попотчуй водочкой, ты ведь литератор!

- Меня, брат, вчера выгнали из департамента.

- Врешь!!-И он с удивлением посмотрел на меня.

Ноги озябли, сам я дрожал от холода и с горя, голова трещала, и я выпил опять стакан водки, еще выпил, закусил, а потом уже не помню, что со мной было. Пробудился от боли в ноге, как будто кто-то ступил на нее. Кое-как я открыл глаза, веки у меня словно вспухли; взглянув кругом себя, я долго не мог понять, где я нахожусь… Передо мной стояло человек десять мужчин с пьяными лицами, в ободранных одеждах, связанные бечевкой спинами друг к другу. В другой кучке стоит городовой, в третьей - какая-то баба воет, и все это кричит, ругается и вырастает надо мной, как лес; движется, как в каком-нибудь омуте.