Воробьиная река - Татьяна Замировская

Именно в этом состоянии хрустальной пыли ее и нашел муж – он шел по пляжу с бутылкой вина в руке, явно чем-то расстроенный.

–  Снова ты, городская сумасшедшая, – поприветствовал он ее. – Ты меня преследуешь, да?

–  Я так и знала, что ты будешь говорить о преследовании, – сказала она. – Я ужасно боялась этого.

–  Когда боишься, не подходишь к незнакомым людям и не говоришь им, что ты их жена, разве нет? – спросил он.

Только тут она поняла, что он и правда ее не узнает – или слишком мастерски делает вид, что не узнает, – или просто продолжает играть так талантливо, что в это невозможно не верить.

–  Такое бывает иногда, – глухо ответила она. – Видишь человека и понимаешь: а вот это мой муж и все. Могла я так решить?

Муж посмотрел на нее как-то очень беспомощно.

–  Да ладно, я просто вчера была в каком-то ужасном состоянии, – объяснила она. – Тяжелый день. Выпила вина в баре. Увидела и поняла – вот, все. Потом самой стыдно было. Я прошу прощения. Конечно же, я вас не знаю и увидела в первый раз.

Муж сел с ней рядом и предложил вина. Он его пил прямо из горла.

–  Тоже тяжелый день, – объяснил он. – Ничего страшного, я не обижаюсь. Я даже могу это все вообще не комментировать.

Он сказал, что ему ужасно одиноко в этом городе – нет ни одного близкого человека, ни одного друга, только эти ночные чайки, которые кричат страшно, как кошки, когда их убивают. И городские сумасшедшие, вот вроде нее вчера.

–  У меня тут тоже практически никого нет, – ответила она. – Так вышло.

–  А родственники? – спросил он.

Она глотнула вина, покатала его во рту, проглотила:

–  Да нет, это даже не родственники. Чушь какая-то. Какие-то дикие чужие люди. Каждый день их как в первый раз вижу, вот правда. Это не считается.

Они еще немного поговорили о рыбах, чае и музыке, потом немного целовались, потом он проводил ее до дома, но около подъезда она сказала: пожалуйста, нет, ко мне нельзя. И правильно сказала: дома снова эта бабка, страшно кричала шепотом (дети уже спали) – шлюха, говорила она, шлюха ты, скорей бы тебя уже убил кто, зачем я тебя рожала, это все он, это все его кровь дурная, надо было и не рожать вовсе, лучше бы я тебя сама убила еще до рождения, чем эти командировочные потом, бандиты эти.

Она открыла компьютер и всей своей больной гудящей головой всмотрелась в список писем: что он ей напишет? Напишет ли он ей вообще что-нибудь? Но он только написал, что ужасно по ней скучает и что сидел один на пляже и пил вино – и, разумеется, думал о ней. Лед тронулся, что-то изменилось, поняла она, трогая кончиками пальцев распухшие губы.

На следующий день она пошла туда же, на пляж, и сразу же увидела его. И на следующий день тоже. Они решили не обмениваться телефонами – слишком уж сложной была ситуация.

–  Почему ты ничего о себе не рассказываешь? – спрашивал он, вкладывая ей в рот морские камушки и тут же вынимая – они были соленые, красивые, гладкие от слюны. – У нас столько общего, мы смотрели одни и те же фильмы, мы слушали одну и ту же музыку, мне кажется, что я знаю тебя тысячи и миллионы лет, и я ничего о тебе не знаю, и ты каждый день исчезаешь в темноте этого подъезда, и ничего не говоришь о своей семье, о том, кто тебя ждет дома, о том, как так вышло, о том, что происходит.

Она улыбалась, трогала его веки кончиками пальцев, иногда зачем-то лизала его в нос, бормотала что-то: не важно, не слышно, перестань, я живу с мамой, ругаюсь с ней постоянно, она вообще не в себе, мне тяжело, мне сложно, я тут не могу, я хочу отсюда уехать, я устала, я хочу хоть ненадолго в другую, чужую жизнь.

Действительно, она устала – каждый день она возвращалась в эту шумную, кипучую, пропахшую щами и тряпками квартиру, где на нее принималась привычно орать бабка, прибегали дети, Данила и Дениса, неприятные и чужие, с Денисой надо было заниматься математикой, потому что он даже таблицу умножения не мог понять, Данила же тоже был достаточно сложным, он рвал тетрадки Денисы и страшно мычал по ночам, как раненое травоядное животное, хорошо еще, что дети спали с бабушкой, иначе она бы не выдержала, заниматься с ними не было ни сил, ни возможности, чаще всего она просто закрывалась в комнате и писала что-нибудь дурацкое (даже пару раз начинала эту выдуманную повесть-отмазку «Пена памяти»), письма мужу («Уже сильно устала от всей этой работы без отпуска. Скучаю по тебе. А тебя не отпустят раньше?») и записки подругам («Пока занята, давай через пару недель увидимся!»), заваривала пу-эр, который подарил ей муж во время третьей встречи на том маленьком пляже, и ночью тихо-тихо кралась в туалет, чтобы не разбудить детей и бабку, по утрам сама готовила на всех кашу и яичницу, быстро принимала душ и убегала из дому под проклятия и причитания, все это терпеть не было никакой уже возможности, если бы не каждодневные встречи с мужем, который был с ней все ласковей и ласковей – теперь он тоже смотрел на нее так, как еще никогда не смотрел, но уже совсем по-другому.

–  Я иногда вообще не понимаю, – говорил он. – Как так получилось, что ты меня нашла. Что ты просто остановила меня и сказала: я твоя жена. А я – подумать только! – тебя не узнал. Как можно не узнать того самого человека? А вот, оказывается, можно. Можно просто пройти мимо своего счастья и не узнать его. Отречься трижды. Сказать: я тебя не знаю. И пройти мимо.

Она же вообще ничего не говорила, просто сидела и ждала его после работы каждый вечер где-нибудь в кафе или на пляже, как они договаривались. Иногда она оставалась ночевать в его маленькой съемной квартирке. Когда она осталась у него в самый первый раз, она увидела, как он – перед тем, как лечь спать – открыл ноутбук и тут же закрыл. Она поняла: именно сегодня, именно этим вечером он впервые не напишет ей письмо. Она почувствовала что-то вроде вины. Утром, когда вернулась домой и пробралась в свою комнату под привычные бабкины крики («Шлюха! Я всю ночь морги обзванивала! Дети не спали, в участок хотели сами звонить, бедные! А я сразу в морги! Тут уже убили, все ясно!»), она обнаружила, что ее предположения верны – письма не было. Что-то немного кольнуло в сердце – не вина, нечто полностью противоположное.

Через полчаса пришло письмо – муж написал ей, что ночевал на работе, так вышло, ночная смена, ужасно устал. Она приняла его ложь спокойно. В конце концов, если уж честно, она первая начала его обманывать.

В конце концов вышло так, что она проводила с ним почти все время. Это длилось весь месяц, вся эта мучительная, нежная, ломкая, невыносимая эпопея с криками, истериками, детскими школьными проблемами, кисловатым смрадом щец и кашиц, тихими его поцелуями и хрупкими фарфоровыми подарками (куда их девать, чтобы дети не выбросили, не сломали, тоже вот вопрос) – и когда она поняла, что больше не может, что у нее нет никаких сил, что эти мгновения счастья, когда она засыпает на его плече, не идут в сравнение с теми моментами, когда дома, среди всего этого невыносимого, безвылазного бытового кошмара, она открывает ноутбук и видит от него очередное скользкое, неискреннее, лживое письмо о том, что он ужасно скучает и что он снова работал в ночную смену – она сказала ему, что им нужно расстаться, что она больше не может, что, конечно, она любит его больше жизни, но у нее нет этой самой жизни, вот в чем проблема, да и вообще они ничего друг о друге не знают, несмотря на эту невероятную, необъяснимую близость, и что им остается делать, лучше прекратить это все, пока жернова жизни и быта не раскрошили весь этот набор фарфоровых блюдечек, которыми они все это время удачно притворяются.

Он ужасно расстроился, задумался, долго молчал, потом сказал:

–  Видишь ли, у меня дома есть некоторые обстоятельства. Наверное, ты понимаешь. Мне нужно вернуться. Решить там некоторые дела. И приехать сюда к тебе уже насовсем. Хорошо?

–  Хорошо, – сказала она. – А что ты ей скажешь? Что встретил меня? Что разлюбил ее? А ты ее точно разлюбил?

–  С этим все сложно, – сказал муж, – Но я все скажу, как есть. Обещаю. Потому что такого у меня вообще никогда еще не было. Так и скажу – встретил человека, которого, кажется, знал еще до рождения. Это же совершенно мистическая вещь: все было абсолютно ясно сразу же в первую секунду, разве нет? Ты же сама это почувствовала. Этим можно оправдать все, этим можно объяснить все, она поймет, она сама из таких, из наших, она такие вещи понимает и чувствует.

Договорились, что он поедет домой через пару дней, объяснится с женой и вернется к ней, снимет им двоим квартиру, а детям и бабке (ей пришлось сказать ему про детей, он тут же сказал – возьмем себе, не вопрос! – но она замахала руками, запротестовала, не надо детей, пожалуйста, я их ненавижу, я твоих хочу, а эти чужие, не наши!) будет давать деньги на нормальную жизнь, все как положено, а если что, детей можно будет потом, когда подрастут, себе взять. «Да я не люблю детей, не люблю!» – взвилась она. «Это не важно, – сказал он. – Я их полюблю».