Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 6 - Вальтер Скотт

После показаний свидетелей обвинения дошла очередь до свидетелей защиты. Первых свидетелей спросили о нравственности подсудимой. Все отозвались о ней с похвалою, особенно добрая миссис Сэдлтри, которая со слезами на глазах сказала, что не могла бы питать к собственной дочери большего доверия и большей привязанности, чем к Эффи Динс. Речь доброй женщины понравилась всем, кроме ее мужа, который шепотом сказал Дамбидайксу:

— Нет, не умеет ваш Новит выбирать свидетелей! К чему было вызывать женщину? Что она может? Только хныкать и докучать суду глупой болтовней. Вызвал бы лучше меня. Уж я бы сумел выступить так, что никто не смог бы ее и пальцем тронуть!

— Так за чем же дело стало? — спросил лэрд. — Я сейчас подзову Новита.

— Э, нет! — сказал Сэдлтри. — Так эти дела не делаются. Это будут самовольные показания, а они не годятся. Нет, Новиту надо было вызвать меня debito tempore.[63] — И, с важностью утерев рот шелковым платком, он вновь принял позу глубокомысленного слушателя.

Тут мистер Фэрброзер объявил, что «приступает к допросу главного свидетеля, от показаний которого в большой мере зависит исход дела. Что представляет собой подсудимая, мы уже слышали от нескольких свидетелей. Все, что можно сказать о ней вообще, уже было сказано с большим чувством и даже со слезами и, несомненно, расположило к ней присутствующих. Теперь необходимо представить более определенные доказательства ее невиновности, и их мы сейчас услышим из уст той, которой она в свое время сообщила о своем положении, — из уст ее лучшего друга и старшей сестры. Пристав, введите свидетельницу Джини Динс, дочь Дэвида Динса, фермера из Сент-Леонарда».

При этих словах бедная подсудимая встрепенулась и привстала, глядя в ту сторону, откуда должна была появиться ее сестра. Когда свидетельница медленно приблизилась к судейскому столу вслед за приставом, Эффи вся преобразилась; забыв свое смущение, вся засветившись надеждой и восторгом, она рванулась к сестре, с мольбой протянула руки, обратила к ней полные слез глаза и воскликнула голосом, потрясшим сердца всех присутствующих:

— О, Джини, Джини, спаси меня, спаси!

Старый Динс, верный своему суровому решению, еще дальше отодвинулся в свой угол, отгороженный скамьей; так что Джини, робко взглянув на то место, где она оставила отца, вначале не увидела его. Он пересел по другую сторону от Дамбидайкса, крепко стиснул его руку и шепнул:

— Ах, лэрд, вот оно — самое страшное! .. Как перенести это? В голове мутится… Помилуй мя, господи, яко твое есть царствие, и сила, и слава во веки веков…

Сотворив про себя молитву, он пересел на прежнее место, точно ему невыносимо было долго оставаться в одном положении.

Между тем Джини подошла к столу и, повинуясь порыву чувства, протянула сестре руку, Эффи схватила ее обеими руками, прижала к губам, осыпала поцелуями и облила слезами восторга, точно верующий католик при виде святой заступницы, посланной ему с небес. Джини, закрыв другой рукой лицо, горько рыдала. Зрелище это могло тронуть и каменное сердце. В публике многие плакали; и даже судья не сразу сумел побороть волнение и предложить свидетельнице успокоиться, а подсудимой — прекратить изъявления чувств, весьма естественных, но в данной обстановке неуместных.

Наступило время для торжественной клятвы говорить «правду, только правду и всю правду, как перед господом в день Страшного суда». Слова эти почти всегда оказывают действие даже на самых бесчувственных и вселяют невольный страх в самых правдивых. Джини, воспитанную в благоговении перед именем бога, это торжественное обращение к нему и к его суду заставило отбросить все помыслы, кроме тех, с которыми она с чистой совестью могла призвать его в свидетели. Тихо и благоговейно, но внятно повторила она слова присяги вслед за судьей, ибо в Шотландии именно он, облеченный в суде высшей властью, приводит свидетелей к присяге.

Произнеся текст присяги, судья добавил сочувственным, но вместе с тем наставительным тоном несколько подобающих случаю слов.

— Свидетельница, — сказал он, — вы предстаете перед судом при тяжких обстоятельствах, которые не могут не вызывать к вам сочувствия. Однако мой долг велит мне сказать, что истина, каковы бы ни были ее последствия, истина — вот ваш долг перед судом вашего отечества и перед господом, чье имя вы только что призвали. Отвечайте на вопросы этого джентльмена (он указал на защитника) обдуманно и не спеша. Но помните, что за каждое ваше слово вы несете ответ на земле и за гробом.

Затем последовали обычные вопросы: не научил ли ее кто-либо, как ей давать показания? Не пытался ли кто подкупить ее? Нет ли у нее какой обиды на королевского прокурора, против которого она вызвана свидетельницей? На все это Джини отвечала спокойными отрицаниями; но старому Динсу, не знавшему, что этим формальностям подлежат все свидетели, они показались чрезвычайно обидными.

— Нет, — сказал он довольно громко. — Никто ее не подучивал! Никто не вложил слов в уста ее, как вдове из Фекои!

Один из судей, лучше знакомый с судопроизводством, чем с книгой пророка Самуила, уже собрался задать вопрос об этой вдове из Фекои, которая, как видно, дала по делу ложные показания. Но председатель, более сведущий в Священном писании, шепотом дал своему ученому собрату необходимые разъяснения; это маленькое недоразумение позволило Джини Динс собраться с духом для предстоящего ей тяжкого искуса.

Опытный и умный Фэрброзер увидел, что свидетельнице надо собраться с силами. В глубине души он подозревал, что она готовится дать ложные показания в пользу сестры.

«Это ее дело, — думал он. — А мое дело — дать ей опомниться и выступить со своими показаниями, будь то ложь или правда — valeat quantum».[64]

И он начал с незначащих вопросов, на которые можно было отвечать, не раздумывая.

— Вы, кажется, приходитесь сестрой обвиняемой?

— Да, сэр.

— Родной сестрой?

— По отцу, сэр.

— Совершенно верно; и вы как будто на несколько лет старше ее?

— Да, сэр. — И т.д.

Когда защитнику показалось, что эти предварительные вопросы помогли свидетельнице несколько освоиться с обстановкой, он спросил, не замечала ли она перемен в своей сестре к концу ее пребывания у миссис Сэдлтри.

Джини отвечала утвердительно.

— И она, конечно, сказала вам о причине, не правда ли? — спросил Фэрброзер вкрадчивым голосом.

— Сожалею, что вынужден прервать моего собрата, — сказал обвинитель, подымаясь с места. — Не кажется ли суду, что это — наводящий вопрос?

— Если этот вопрос ставится на обсуждение, — сказал председатель, — его нельзя обсуждать в присутствии свидетельницы.

Надо заметить, что шотландские адвокаты не допускают задавания свидетелям вопросов, которые хотя бы в малейшей степени подсказывали им желаемый ответ. Эта щепетильность, продиктованная самыми лучшими побуждениями, доводится иной раз до нелепости, хотя ловкому адвокату удается обычно обойти это затруднение. Так поступил и Фэрброзер.

— Не будем тратить время понапрасну, ваша милость; если обвинитель возражает против формы моего вопроса, я задам его иначе. Скажите, свидетельница, когда вы заметили нездоровье вашей сестры, спрашивали ли вы ее о чем-либо? Не спешите, подумайте.

— Я спрашивала, что с нею, — сказала Джини.

— Отлично; не спешите; а что она ответила на это?

Джини молчала, смертельно побледнев. Она молчала не потому, что хоть на миг поколебалась в своем решении, но лишь потому, что медлила погасить последнюю искру надежды, какая еще оставалась ее сестре.

— Успокойтесь, свидетельница, — сказал Фэрброзер. — Я спрашиваю, что ответила сестра на ваш вопрос.

— Ничего, — сказала Джини тихо, но так внятно, что ее услышали в дальнем конце зала — такая напряженная тишина воцарилась в ожидании ее ответа.

Лицо Фэрброзера вытянулось; но с находчивостью, одинаково важной на войне и в суде, он тут же подхватил:

— Ничего? Ну, да, вероятно, она ничего не ответила в первый раз; а когда вы спросили еще раз, неужели она ничего не сказала?

Тон вопроса явно указывал свидетельнице на всю важность ее ответа; но она и без того знала об этом. Теперь она ответила уже без промедления:

— Увы! Она так ни слова и не сказала мне.

По залу пронесся глубокий вздох, а вслед за ним раздался мучительный стон несчастного отца. Надежда, за которую он до тех пор все еще бессознательно цеплялся, рушилась; и почтенный старик упал без чувств к ногам дочери. Подсудимая отчаянно забилась в руках стражников.

— Пустите! — кричала она. — Пустите меня к нему! Он умер! Умер! Это я, это я его убила! — Этот крик безумного горя долго еще звучал в ушах всех слышавших его.

Но Джини даже в страшную минуту общего смятения не утратила твердости, присущей высоким и чистым душам.