Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы - Михаил Алексеевич Кузмин

Львовна остановилась, потому что в это время к ним быстрым ходом приближалась горничная с конвертом в руках. Отдав письмо Леониду Львовичу, который вдруг сильно покраснел, она так же быстро и молча ушла, а Царевский, мельком взглянув на иностранную марку и покраснев еще больше, проговорил быстро, будто желая быстротой речи скрыть свое смущение:

– Ты говоришь, еще один человек? но кто же это? и какое он имеет отношение к моей жене?

– Это племянник Пекарского.

– Я не понимаю, как ты можешь ставить в связь эти два отъезда. Мало ли что может прийти в голову Полине Аркадьевне! Она же совершенно не ответственна за свои слова и мысли; конечно, Лелечка уехала просто к Полаузовым и завтра или послезавтра вернется.

– Дай Бог, чтоб это так было. Я вовсе не хочу каркать.

– Да, это так и будет. Несчастия, неприятности не могут приходить к людям в такой прекрасный день.

– Почему ты находишь день прекрасным? ведь ты с утра еще не знал, не видел, идет ли дождь или солнце ясно.

– А теперь я вижу и знаю, что все прекрасно и не может быть другим, – отвечал Леонид Львович, похлопывая себя по руке нераспечатанным конвертом. Затем он обнял сестру и еще веселее произнес:

– Поверь мне, что ничего дурного не случится. Правда Львовна покачала головой и сказала:

– Ты даже как будто рад, что твоя жена исчезла?

– Какие глупости! Но я уверен, что все будет очень хорошо. А нужно же людям время от времени исполнять свои капризы. Что же касается твоих смешных опасений насчет Лаврика Пекарского, то я думаю, что он уже дома, сидит и занимается у своего окна. Все хорошо, все прекрасно, когда есть солнце и такие прекрасные люди, как ты.

– И когда получают такие прекрасные письма из-за границы? – Да ты, оказывается, умеешь быть злой! – проговорил Леонид Львович, снова обнимая сестру, и они направились к дому.

Леонид Львович несколько заблуждался. Конечно, солнце светило ясно, и запечатанное письмо, может быть, несло отличные вести, но, во-первых, Лаврика дома отнюдь не было, и у какого окна чем он занимался – было совершенно неизвестно, а во-вторых, громкий и возбужденный говор, несшийся из окон гостиной, с очевидностью показывал, что если в «Затонах» и было все прекрасно, то совсем не слишком мирно, и что там находили себе место страсти, которые наглядно опровергали название Ираидиной усадьбы. Казалось, что в доме спорят несколько женщин, но на поверку вышло, что в гостиной Царевские застали только Ореста Германовича, Полину и конюшенного мальчика. Дама была в сильном возбуждении и оканчивала, по-видимому, длинную речь.

– Теперь вы видите, видите, к чему приводит отсутствие свободы и тирания? И тирания над чем? над тем, что должно было бы быть свободным, как пламя, как ветер! Где теперь Елена Александровна? где Лаврик? у Полаузовых их нет. Кто знает, может быть, они уже покончили с собой. А что всему виною? Все ваше стремление устраивать какие-то дурацкие мещанские устройства!

Раздался топот копыт, и через секунду в дверь вошел другой конюх, снимая шапку.

– Ну что, ну что? – бросилась к нему Полина.

– Так что их там нет. Барин даже очень удивлялись, что я приехал. Очень жалеют, что так случилось, и кланяются всем.

– К кому он ездил? – обратилась Ираида к Полине.

– К Дмитрию Алексеевичу Лаврентьеву, – отвечал вместо последней конюх.

– К Лаврентьеву? – переспросила Ираида. – Кто же тебя туда посылал?

– Я посылала его к Лаврентьеву, – выступила Полина Аркадьевна.

Ираида Львовна отослала слуг и снова стала спрашивать свою гостью, меж тем как мужчины хранили молчание.

– Объясните мне, Полина, чем вы руководствовались, посылая к Лаврентьеву, и кого вы там искали? Надеюсь, не Елену Александровну?

– По правде сказать, я именно ее там и искала.

– И так и сказали конюху, чтоб он спросил Лаврентьева: не здесь ли г-жа Царевская.

– Так и сказала.

– Но послушайте же, Полина, всему есть мера. Ведь это никакая ни свобода и ничто, а просто глупость и недобросовестность распускать между слугами ваши собственные предположения, которые даже если бы и оправдались, их нужно было бы скрывать. Наконец, что подумает сам Лаврентьев? Он может подумать, что это хитрость, и очень недостойная, со стороны Лелечки, что она никуда не уезжала, а нарочно афиширует их отношения, чтоб делать какие-то авансы.

– Так не все ли равно, что думает Лаврентьев, тем более что он привык считать Елену Александровну женщиной свободной и не трусливой.

– Ну, я вижу, что вы, Полина, гораздо глупее, чем можно было даже предполагать, и, кроме того, ваша глупость положительно вредна; где бы вы ни были, куда бы ни вмешались, везде получается только смешной и вредный вздор. Т. е., конечно, я говорю с точки зрения человека, который в своем уме.

– Если от моего присутствия получается только вред, так мне остается уехать.

– Вы не обижайтесь, Полина, я вам скажу прямо: действительно, теперь это самое лучшее, что вы можете сделать.

– Да, я вам не ко двору, – произнесла Полина и повернулась к двери. Уже взявшись за дверную ручку, она произнесла:

– Вы, может быть, не откажетесь дать мне лошадей до станции. Поезд идет в 8 ч. Мне нужно уложиться.

– Конечно, конечно, – заторопилась Иран да, – может ли быть об этом разговор? но почему вы так торопитесь? Вы бы могли уехать и завтра, и послезавтра. Вы меня простите, это я сказала сгоряча. Я от своих слов не отказываюсь, но тем не менее все может исправиться. И потом, если вы уедете сегодня, после этого… после этого несчастья, это может носить какой-то предосудительный вид…

Тогда Полина Аркадьевна, оставя ручку дверей, снова вернулась в комнату, относя свою речь прямо к Ираиде, будто, кроме их двоих, никого не присутствовало.

– Нет уж, позвольте на этот раз мне сделать этот предосудительный вид. Я уезжаю, я покидаю ваш дом, но свои поступки я буду уж решать сама, и какой они будут иметь вид, мне все равно. Однако не думайте, чтобы я оставила без внимания судьбу Елены Александровны, к которой я искренно привязана, и не знаю, не будет ли это хуже, если я буду помогать ей со стороны.

– Что же, вы угрожаете?

– Нет. Чего мне угрожать? Я только не скрываю, что буду поступать как мне угодно. Я против вас лично ничего не имею, но я ненавижу, ненавижу, – и она крепко сжала свои маленькие руки, – всех таких людей, всю вашу шайку, всех тупых, пустых, самодовольных и добродетельных людей! И действительно, с вами мне не место, потому что я