Холмы, освещенные солнцем - Олег Викторович Базунов

звездам, так и звездным системам. Правда, практически луч этот, посланный осколком второго предмета, подобно какому-нибудь земному древесному пруту, побегу древесному, никогда не сможет быть идеально прямолинеен, всегда будет где-то и как-то кривиться и искажаться, проходя мимо попутных звезд и планет, и, вполне возможно, и вообще-то может запутаться, затеряться, пропасть в какой-нибудь специфической пыли, не дойдя даже до самой ближайшей из звезд.

Да и не всегда поначалу отправляется луч в бесконечные пространства, к бесконечно удаленным светилам и звездным системам. В иную пору развития нашего, в иные часы и минуты, что поделать, бывает гораздо заманчивее и любопытнее послать этот луч не куда-то туда, всего-навсего через улицу, запустить его во внутренний сумрак такого близкого, но годами таинственного жилища или учреждения, ворваться туда, подобно веселому вихрю, невзначай выхватить там в таинственном сумраке локон, белокурую голову, склоненную над чертежной доской или над прозаическим канцелярским столом, и проследить, если позволит дистанция, оттенки мельком нахмуренного или в ответ улыбнувшегося невзначай отвлеченного и невзначай ослепленного чьего-то лица.

Да что говорить, и много спустя, в свою очередь, бывает любопытно, грустно и радостно ловить теперь уже у себя, в сени своего жилища этот слепящий, этот мятущийся луч, не говоря уж о безумном веселье тех совершенно уже стихийных лучей, что скачут, дрожат и колеблются на потолке вашей комнаты, если под окнами вашими простирается текучая или стоячая, но плещущая почти постоянно водная гладь.

Но раз мы снова хотя бы и вскользь затронули водную гладь, то нужно заметить, что тот второй из предметов, о котором пошла ныне речь, зачастую на наших глазах оборачивается обыкновеннейшей водной гладью, вернее, водная гладь зачастую оборачивается этим предметом. Ведь что, собственно говоря, представляет собой упомянутый нами предмет? Поверхность. Идеально блестящую поверхность. Относительно идеальную, конечно же, но все же исключительно гладкую и довольно блестящую поверхность. А водная гладь как раз обладает подобной поверхностью. Конечно, для высокого качества отображения необходима еще некая глубь и тина на дне, например, или ил, глина, попросту грязь какая-нибудь, муть в воде — взвешенные как-то частицы, — тот же самый многочисленный вечно миазм. Имеется налицо вся эта тина, ил или муть — и вот вам блещущее зерцало вод. Блещущее под солнечными лучами зерцало вод, с опрокинутыми в него небесами, лесами, уступами гор, или городскими ансамблями, или еще чем-нибудь, в конце концов всем, что пожелаете в него опрокинуть. Ведь в обыкновенном-то безводном зерцале, в обыкновенном стеклянном зеркале роль ила и грязи заступают некие смеси олова, ртути или серебряные притирки. Подумать только, какой-то там кусочек стекла, с исподу смазанный оловянной притиркой, кусочек амальгамной блестящей поверхности — и уже не разбей его, а то будет худо, или, напротив, будто бы посиди, погляди в него, при свечах, со вниманием, с пристальностью, и вот уже будто бы явится в бесконечно умноженной глуби его облик суженого на счастье твое или на горе.

Да, как и всякий-то суетный человек, много разных зеркал передержал я в руках за свою если и не слишком-то длинную, то уже и не короткую жизнь; много зеркал сохраняло на себе какие-то считанные мгновения туман моих пальцев или даже дыхания; во многих разновеликих и лживых зеркалах этих отображалось, к сожалению, лицо мое… Но не какое-нибудь там карманное зеркальце, не настольное складное зеркало, не настенное овальное зеркало, наклонно висевшее в нашей передней, не трехстворчатое зеркало туалетного столика, когда-то принадлежавшего моей родной матушке, ни даже грандиозные хрусталем-златом-серебром обрамленные зеркала разных зимних и летних, открытых ныне народу дворцов предстают перед моим внутренним взором, когда я почему-либо представляю себе зеркало само по себе. А предстает зеркало обыкновенного, правда старинного, семейного нашего шкафа, вместительного, солидного, с деревянным фигурным кокошником и с другими резными балясинами, зеркало шкафа, никогда-то, на моей личной памяти, не стоявшего у какой-либо там капитальной и тем более капитальной и глухой к тому же стены. И неважно, что это зеркало, вместе со шкафом никогда не стоявшее в нашем старом, а моем и ныне жилище у капитальных и глухих его стен, теперь, может быть, уже несколько лет как и совсем покинуло покойное, привычное место и, переехав, продолжает теперь свою многотрудную скрипучую жизнь в новых местах. Что поделать, жизнь течет, растут поколения, семьи, порой даже самые небольшие, почкуются, делятся, и порой кардинальные вещи всей жизни вдруг покидают настоянные подолгу места и перебираются в иные дома, под новые кровли.

Но неважно, что это кардинальное зеркало старинного шкафа уже несколько лет как отсутствует. Когда я представляю зеркало само по себе, перед моим внутренним взором возникает именно это, именно то бессонное зеркало. Именно то, местами туманное, местами с вышелушившейся амальгамою, ходуном ходящее в пазах своих граненое зеркало, лживое, коварное зеркало, не однажды хранившее на себе сугубо неповторимые следы наших пальцев и, должно быть, в той же степени неповторимые следы лбов, губ и носов; а также навсегда утаившее в своей бесстрастно-холодной мнимой глуби как иные светлейшие, так и каверзнейшие иные моменты…

Но коль, отвлекшись от ныне окружающей нас обстановки, мы могли так свободно возбудить перед внутренним взором зеркальный шкаф, довольно-таки громоздкий, то почему бы нам не попробовать, так сказать, заодно и попутно возбудить всю ту обстановку, что когда-то в нем отражалась? Попытка не пытка, как говорится… Давайте же представим себе вот тут, в этой комнате, почти такой же тогда, как и ныне, после многократных и сложных ремонтов, стоящим почти визави (напротив почти) известному шкафу матушкин столик о трехстворчатом зеркале, столик, давно уже, и не помню при каких обстоятельствах, сгинувший безвозвратно.

Здесь, тут вот, почти рядом со шкафом, у двери, в простенке, висел, тоже давным-давно сгинувший под натиском неумолимо катящегося прогресса и ныне в дощечках и соленоидах погребенный где-нибудь на какой-нибудь свалке, старорежимный стенной аппарат, по которому в любое-то время дня или ночи, если только научился уже общению с таинственной барышней («на том конце провода»), можно было вызвать неотложную помощь, или помощь в случае вспыхнувшего внезапного пожара, или скорую помощь, или еще более скорую и безотказную помощь ближайших родственников и ближайших знакомых, в те времена так густо рассеянных в районе глухой театральной стены… О да, мало ли что, или, вернее, много чего давным-давно сгинувшего по разным причинам, отражавшегося так или иначе в зеркальном граненом зеркале стояло, висело, покоилось, красовалось, блистало у стен, на стенах, в тонко