Тайна одной башни (сборник) - Валентин Зуб

Слушать было интересно, и Толя слушал, запоминал, повторял вслед за Рыгором названия деталей. Но не с той охотой, как это могло быть, если б он не прислушивался: не стукнет ли щеколда?

Он ждал мать.

Ждал ее и Рыгор. Он забрал у Толи винтовку, набил магазинную коробку патронами. Винтовку забросил за плечо, принялся расхаживать по хате. Потом, сказав, что еще вернется, вышел.

Возвратился в полночь. Наверное, в полночь. Толя сидел на койке в уголке и, положив голову на руки, спал. А ведь старался не заснуть, не пропустить таких знакомых ему шагов. Даже сени за Рыгором не запирал. И тот прошел в хату и потряс его за плечи.

Прогнал сон. Думал, что пришла мама, а это был Рыгор. Еще какое-то время посидели. Уже впотьмах, не зажигая лампы.

Мать не приходила.

Ждать Рыгору больше было нельзя, и он засобирался в дорогу. До рассвета надо было проскочить шоссе под Луганью. Надо уходить!

"Запри за мной и ложись спать. Утром видно будет, что к чему", — сказал и ушел.

Утром Толя истопил печь, сварил картошки. Замкнул хату. Из-под повети выкатил тележку. Воткнул топор меж досок в днище тележки, прижал топорищем веревку. Поехал на Грядки.

В лесу не терял времени даром — возвращался раньше обычного. Хотелось, чтоб его встретила мать. Верилось, что так и будет. Как бы он обрадовался, если б, едва он въедет во двор, на порог вышла мать и попрекнула его: "Где же ты пропадаешь? Я давно дома, а тебя все нет и нет".

Он ждал мать.

Под вечер зашел дядька Кондрат. Он жил в центре Березовки. Было ему лет под пятьдесят. Двое его взрослых сыновей, как и Толин отец, ушли с армией в отступление. Дядька Кондрат с теткой Параской жили теперь одни.

В молодости дядька Кондрат, рассказывали, был отменным плотником. Золотые руки были у него. Теперь рука у него, считай, одна. Когда-то, когда организовывался колхоз, ставили большой хлев для скотины. Надо было навозить много леса. Однажды скатывали с телеги бревно, оно как-то перекосилось и скользнуло вниз. На ноги мужчинам, стоявшим поблизости. "Бегите!" — крикнул дядька Кондрат, а сам пытался удержать бревно за комель. Да не удержал. Комель переломил дубовый копыл передка. А между комлем и копылом попала левая дядькина рука. Повырывало мясо, раздробило кости. Доктора хотели отрезать руку, да как-то обошлось. Долго лечили, пока зажило.

С тех пор левая рука у дядьки Кондрата вывернута ладонью назад. Если не знаешь, то можно подумать, будто взрослый человек валяет дурака, работать не хочет, а протянул руку назад и чего-то просит, да так, чтоб не видно было.

Но дядька Кондрат вовсе не был лодырем. В колхозе ему всегда подыскивали работу полегче. Накануне войны он работал в лавке.

"Мать не пришла из Слуцка?" — входя под поветь, спросил у Толи дядька Кондрат.

Спросил так, словно все знал. А почему бы и нет? Наверное, уже вся деревня знает о Толиной беде. Слухи в деревне — как пожар в лесу.

"Ты кончай рубить. Сядь на тележку — а сам присел рядом на колоду — да не плачь, если я что и скажу".

Сердце у Толи в груди забилось в предчувствии чего-то непоправимого, страшного-страшного. Он и сам не заметил, как в руках очутился какой-то прутик и пальцы машинально принялись ломать его.

"… В воскресенье на базаре в Слуцке, сказывают, была облава. Хватали хлопцев и девчат в Германию. И молодых женщин тоже. Разве втолкуешь тем туркам — дядька имел в виду немцев, — что у тебя дитя дома одно осталось. Возможно, люди, что видели твою маму, когда их загоняли в грузовики и везли на станцию, и ошиблись, но будь готов к худшему. Ты уже почти взрослый хлопец. И не плачь. Закрывай хату да пошли к нам. Тетка Параска уже знает, что ты придешь…"

Толя опустил голову. Он чувствовал, что вот-вот заплачет. Только сразу закаменело все внутри. На дядькины слова помотал головой: "Нет!"

"Не хочешь к нам — иди к деду Денису. Вдвоем веселее будет. А дома один не ночуй", — продолжал дядька Кондрат.

Но Толя остался на ночь в своей хате. Ему снился страшный сон. Большой, почему-то черный состав был оцеплен черными эсэсовцами с черными овчарками. Кричали, плакали девушки и женщины. Плакала, что-то кричала и его мать. Что — он не мог услышать. Мать тянула руки, рвалась к Толе, которого держал здоровенный немец. Пальцем немец показывал на мать, смеялся и смотрел Толе в глаза. От этого взгляда бросало в дрожь. Потому что глаза у немца были круглые, неподвижные. Как у гадюки, которую он убил когда-то в Грядках… Вот мать загнали прикладами в черный вагон, а немец, державший Толю, огромной лапищей впился ему в бок. Было больно-больно. Толя закричал. Но крика не получилось. Хотел заплакать и тоже не мог. Тогда он застонал.

Застонал и проснулся. И только теперь заплакал. Тихо и горько…

Утром он опять поехал в Грядки, а когда возвратился, его уже поджидала тетка Параска.

"Пошли, детка, пошли к нам. Не упрямься так. У меня у самой сердце разрывается".

Не послушался Толя. Замкнулся, ушел в себя. Делал все, как было заведено, а мысли его были далеко-далеко. Представлял себя где-нибудь у железки. В руках винтовка. Стебель, гребень, рукоятка. Вот он загоняет патрон в патронник. Ждет, пока ближе надвинется черная громадина паровоза. Стреляет. Из пробитого паровозного котла свищет пар. Эшелон останавливается. Толя бежит вдоль него открывать вагоны. В первом же находит маму. Она спрыгивает на землю, произносит: "Сынок!" Обнимает Толю, и он прижимается к ней.

А то вдруг прихлынуло желание пойти — и ни минуты не медля! — в Слуцк, найти того немца, что задержал мать, что загонял ее в вагон, словно не видя и не слыша, как она ломала руки, и голосила, и упрашивала отпустить ее домой к сыну. Найти и убить. На месте! Да где ты его найдешь? Кто тебе подскажет того самого? Разве фашисты не все одинаковые? Все как есть!

Что же делать?

Об этом и думал Толя, откладывая в сторону очищенные картофелины…

А староста Есип думал о Толе.

С самого утра поглядывал он из-за стойки ворот в сторону Катерининой хаты. Что-то прикидывал, бормотал себе под нос. Отойдет в глубь двора и снова вернется к воротам. Снова зиркнет влево-вправо. А больше — в сторону Катерининой хаты.

Увидел приближавшегося Кондрата. Выждал, пока тот поравняется с ним, окликнул:

— Кондрат, подойди-ка! — и, когда тот подошел, сказал с укором: Что-то ты на мой двор и глядеть не хочешь. Забыл, что ли, как хозяевал тут?

— Забыть не забыл, да, кажется, давно это было. Да и не был я тут хозяином. Работал только. Хозяином была власть…

— Ладно, не будем выяснять. Пошли в хату. Поговорить надо.

В хате Есип сел в угол под образами. Сложил руки на столе. Разнял их, побарабанил пальцами.

— Скажи, Кондрат, может, у тебя что припрятано тут? Может, в чулане или в хлеву закопал что-нибудь, га?

— Да что ты, Есип! В который раз спрашиваешь. Говорил же, что как началась война, в первые же дни все раскупили. Как под метлу. И муку, и сахар, и соль. Одеколон даже — и тот. Я и успел только деньги в сельпо сдать, а тут — немцы, — говорил дядька Кондрат, а про себя думал: "Не из тех ты, сволочь этакая, чтоб до сих пор спокойно сидеть да кишки из меня тянуть расспросами. Давно, поди, перепорол все и под полом, и в хлеву". Помолчав, добавил: — Ящики пустые да бочки только и остались. Я их в чулане замкнул.

— Ты слыхал, что Катерину облава замела? — спросил вдруг Есип.

— Слыхал.

— От кого?

— Не ветер, известно, принес. От людей. Как и ты.

Всякий раз, когда дядька Кондрат говорил Есипу "ты", у того словно судорога пробегала по лицу. Но дядька Кондрат будто и не замечал этого. Ничего, пусть послушает. Пусть знает, что его лишний десяток лет, его должность и сам он для людей — ноль без палочки. Подумаешь, хозяин над всей деревней объявился!

— Замела облава Катерину. Замела… Заходила она ко мне намедни за справкой. Не помогла моя справка, — будто бы пожалел Есип Катерину.

"Что сам ты, что твоя справка — ноль без палочки", — снова подумал дядька Кондрат.

— Она часто ходила за солью. Что она меняла?

— Ну что? Может, свою одежку, может, мужнину. Видно, что-то оставалось. Не все выгребли, когда из гарнизона из Лугани приезжали.

— Проясним: не выгребли, а реквизировали. Как обо мне когда-то говорили. Рек-ви-зи-ро-ва-ли! У семьи бывшего активиста.

— Ладно, хоть саму с дитенком в живых оставили, — сказал дядька Кондрат. — А часто ли она ходила за солью или не часто — это как посчитать. Соль всем нужна. Огурцы пошли. Капуста на подходе. Что им есть, Катерине с Толей? Корову у них забрали? Забрали. Кабанчика забрали? Забрали, — загибал пальцы дядька Кондрат. — Тем только и жили, что люди дадут. А кто теперь много даст?

— Да-а, никто не даст, — сокрушенно сказал Есип. — Я иной раз и рад бы чего подкинуть, да вот, видишь. — Староста отвернул скатерть. Под скатертью лежали хлеб, лук, пара огурцов.