Флэшмен - Фрейзер Джордж Макдональд

— Да это же 44-й! Посмотрите на них, сэр. Это 44-й, вот бедняги!

Они стояли на вершине склона нестройным каре, прижавшись спинами друг к другу. Я разглядел, как блеснули штыки, когда они вскинули мушкеты, и жидкий залп разнесся по долине. Афганцы завопили еще громче, и подались назад, но затем опять ринулись вперед: хайберские ножи мелькали вниз-вверх, прорубая дорогу внутрь каре. Еще залп, и дикари вновь отпрянули, и я заметил, как одна из фигур на вершине взмахнула клинком, словно вызывая врага на бой. С такого расстояния он напоминал игрушечного солдатика, и тут я увидел странную вещь — поверх его синего плаща было намотано красно-бело-синее полотнище.

Должно быть, я сказал что-то Хадсону, поскольку последний прокричал:

— Господи, да это же знамя, сэр! Эй, 44-й, задайте-ка этим ублюдкам! Всыпьте им хорошенько!

— Заткнись, ты, идиот! — говорю я, хотя нужды волноваться не было — мы находились так далеко, что никто не мог нас услышать. Но Хадсон перестал кричать, и удовольствовался тем, что бормотал себе под нос слова ободрения обреченным, стоявшим на вершине.

Ибо они были обречены. Прямо у нас на глазах фигуры, облаченные в серые и черные одеяния, снова ринулись вверх по склону, напирая со всех сторон, раздался еще залп, и тут волна поглотила защитников. На вершине закипела рукопашная, засверкали ножи и штыки, потом толпа отхлынула с единым торжествующим воплем, и на вершине не осталось никого. Не было никаких следов человека с обмотанным вокруг талии флагом — виднелась только бесформенная груда иссеченных тел и медленно рассеивающееся в морозном воздухе облако порохового дыма.

Что-то подсказывало мне, что я стал свидетелем конца Афганской армии. Конечно, вам скажут, это было очевидно — ведь только 44-й, единственный британский полк, мог являться последним ее остатком. Но я знал и без подобных умозаключений. Вот что осталось от великолепной армии Эльфи-бея силой в четырнадцать тысяч штыков — и это менее чем за неделю! Возможно, кто-то еще попал в плен, а возможно, выживших вообще не было. Как оказалось, я ошибался — один единственный человек, доктор Брайдон, сумел добраться до Джелалабада, но тогда я не мог знать об этом.

Существует картина, на которой изображена сцена боя при Гандамаке. [35]Я увидел ее много лет спустя, и она, в общем, достаточно верно отображает то, что сохранилось в моих воспоминаниях. Без сомнения, она превосходна и пробуждает боевой дух в напыщенных ослах, которые на нее смотрят. Моей же единственной мыслью, когда я ее увидел, было: «Вот бедные глупцы!», что я и высказал, к разочарованию других зрителей. Но я-то, как вы знаете, был там, трепеща от ужаса от увиденного, в отличие от добропорядочных лондонцев, которые предоставляют разным подонкам и отщепенцам сберегать для них свою империю. Это отребье прекрасно подходит для того, чтобы его кромсали на клочки при всяких там Гандамаках, к которым их приводят идиоты типа Эльфи и Макнотена, и о нем никто не станет вспоминать с сожалением.

Сержант Хадсон не отрываясь смотрел вниз, по щекам его текли слезы. Уверен, дай ему волю, он ринулся бы туда, чтобы разделить их судьбу. Он все повторял «Ублюдки! Черномазые ублюдки!» — пока я не задал ему довольно резкую выволочку и мы вновь поскакали по нашей тропе, позволив утесам скрыть из виду ту кошмарную картину, которая расстилалась внизу.

Я был потрясен увиденным, и именно воспоминание о нем побуждало меня оказаться как можно дальше от Гандамака в течение всего это дня невероятной скачки. Мы мчались по горным тропам, и наши пони неслись по каменистым осыпям таким лихим аллюром, что мне даже не хватало духу обернуться назад. Только наступление темноты остановило нас, но едва забрезжил рассвет, мы снова были в седле. К этому моменту линия снегов осталась далеко позади, и тепло солнца заставило меня снова ощутить прилив бодрости.

Не вызывало ни малейшего сомнения, что мы являлись единственными уцелевшими из Афганской армии, продолжавшими движение на восток в полном порядке. Эта мысль радовала. Да и что греха таить: после того, как с армией было покончено, шанс натолкнуться на банду горцев восточнее точки ее гибели являлся ничтожным. Так что мы оказались в безопасности, а очутиться в безопасности, избавившись от смертельной угрозы — вовсе не одно и тоже, что очутиться в безопасности просто так. Разумеется, жаль было остальных, но разве на моем месте они не испытывали бы той же радости? Есть нечто приятное в катастрофе, которая не затронула тебя, и всякий, кто попробует это отрицать — лжец. Неужели вам не приходилось испытывать подобного, встречая вестника горя или слушая елейные речи у церковных ворот после церемонии погребения?

Так я и размышлял, чувствуя огромное облегчение, и возможно это и заставило меня утратить осторожность. Как сказали бы моралисты, я настолько погрузился в свои мысли пока наши пони рысили вперед, что вышел из них, только обнаружив, что смотрю поверх ствола джезайля на лицо здоровенного бадмаша-афридия. Более зверской рожи мне еще не приходилось видеть. Он вынырнул из-за скалы как призрак в сопровождении дюжины таких же подонков. Они завладели поводьями и нашим оружием прежде, чем мы успели пробормотать «боже мой».

— Хабадар, сагиб! — говорит гигант, ухмыляясь во всю ширь своей бандитской физиономии, как будто был смысл напоминать мне, что стоит быть осторожнее. — Слезайте, — добавил он, и его дружки мигом вытащили меня из седла и поставили перед ним.

— Что такое? — говорю я, пытаясь сохранить бравый вид. — Мы друзья, едем в Джелалабад. Чего вы хотите от нас?

— Британцы всем друзья, — заржал он, — и все едут в Джелалабад. Или ехали. — При этих словах вся его банда зашлась от смеха. — Поедете с нами.

Он кивнул парням, которые меня держали, те связали мне руки кожаным ремнем, который примотали к стремени моего коня.

Не было ни единого шанса к сопротивлению, даже если бы я и не струсил. Пару минут у меня теплилась надежда, что это простые грабители-горцы, которые обчистят нас и отпустят, но они явно намеревались сделать нас своими пленниками. Ради выкупа? Это было лучшее, на что мне оставалось рассчитывать. Я решил разыграть свой последний козырь.

— Меня зовут Флэшмен-хузур, — завопил я. — Я друг сирдара Акбар-Хана. Он вырвет все потроха тому, кто причинит вред Кровавому Копью!

— Да защитит нас аллах! — возопил джезайлит, обладавший, как оказалось, своего рода чувством юмора, присущим таким разбойникам. — Будь поосторожнее с ним, Расул, но то он нанижет тебя на свою пику, как тех гильзаев в Могале.

Он взгромоздился в седло моего коня и ухмыльнулся, глядя на меня сверху вниз.

— Драться ты умеешь, Кровавое Копье. Теперь посмотрим, умеешь ли ты ходить?

И он перевел пони на рысь, заставляя меня бежать вслед, и подгонял меня непристойными репликами. С Хадсоном обошлись тем же манером, и нам не оставалось ничего иного, как бежать, подвергаясь глумливым насмешкам наших захватчиков.

Это было слишком: зайти так далеко, столько вынести, избежать стольких опасностей, быть так близко к спасению — и вот… Я плакал и ругался, обзывал своего врага всеми обидными прозвищами, которые мог припомнить на пушту, урду, английском и персидском, умолял его отпустить нас в обмен на огромную сумму денег, угрожал местью Акбар-Хана, требовал привести нас к сирдару, пытался разорвать путы, дергаясь, как обиженный ребенок. А он только ржал в ответ, чуть не падая из седла от смеха.

— Повтори-ка еще раз! — хохотал он. — Сколько сот рупий? Ялла, да мне этого хватит на всю жизнь! А это как: безносый ублюдок прокаженной обезьяны и вонючей свиньи? Какая характеристика! Запомни это, братец Расул: у меня нет дара к учению, а я хотел бы запомнить. Продолжай, Флэшмен-хузур, поделись со мной сокровищами своего духа!

Так он издевался надо мной, но при этом не сбавлял ходу, и вскоре я уже не мог не просить, ни ругаться, а только тупо бежал за ним. Кисти рук горели от боли, а внутри леденящим холодом расползался страх: я понятия не имел, куда нас ведут, и даже после наступления темноты эти скоты продолжали свой путь, пока Хадсон и я не свалились с ног, полностью измотанные. Нам дали передохнуть несколько часов, но с рассветом скачка началась снова и продолжалась весь этот ужасный, жаркий день, прерываясь только когда мы падали от усталости, а потом нас снова поднимали на ноги и привязывали к стременам.