Мастер дымных колец - Владимир Хлумов

— Это расчеты, — пояснил Евгений.

— Мы видим, что не стихи, — вступил Злой.

— Это статистические расчеты, — уточнил подследственный. — Я п-попытался прикинуть, сколько у нас в тысяча девятьсот шестьдесят первом году должно было быть поэтов, ну, не п-просто поэтов, а хороших, не хуже к-классиков.

«Так-так-так…» — бодро застучала машинка Секретаря.

— Интересно, как это прикинуть, — насторожился Злой.

— Ну, оценить, что ли, подсчитать.

— Подсчитать? — удивился Секретарь. — Разве можно вычислить такое число?

— Можно, очень даже п-просто, — Евгений возбудился старой, давно волновавшей его проблемой. — Вот смотрите, десять напротив одна тысяча восемьсот шестьдесят первого года, это примерное количество великих п-поэтов на ту эпоху…

— Десять? — повторил Секретарь.

— Да, порядка десяти, это очень важно, что именно десять, а не один, или д-два, или д-даже три. Д-десять уже много, это уже статистически достоверная величина, за три сигма выходит от единицы, — Евгений увлекся и не заметил, какое замешательство сделал среди следствия новый математический термин. — Вообще-то, десять — это еще так, нижняя оценка, если п-подумать, то ведь больше было.

— Кто же входит в вашу десятку? — спросил Боковой.

— Да все известные, от Основоположника до Мужичкова.

Следствие многозначительно переглянулось.

— П-подождите, не перебивайте, — Евгений запустил пятерню в отросшие волосы. — Теперь нужно коэффициент вычислить. А именно: во сколько раз в наше время больше образованных людей, чем в прошлом веке. Я п-просто сделал: разделил число студентов, обучающихся в наше время, примерно пятьсот тысяч, на число студентов тысяча восемьсот шестьдесят первого года, пять тысяч душ согласно энциклопедии… — Евгений замялся. Впрочем, это везде есть. Так и получается сто, п-понимаете, какой огромный коэффициент. Ну, а дальше просто, п-получаем, что к шестидесятому году должно быть т-тысяча великих п-поэтов!

— Чепуха, — не выдержал Злой.

— Именно, именно, ч-чепуха п-получилась! Где же они, эти сотни п-поэтов, я и пять еле насчитал.

— Чепуха, — повторил Злой еще более категоричным тоном. — Поэты не рогатый скот, чтобы их поголовье можно было запланировать…

— К-кстати, с поголовьем тоже ерунда получается, — Евгений встал и направился к лубянинской папке.

— Сядьте, — приказал Злой.

— Садитесь, — уже более мягко попросил Боковой.

Евгений уселся обратно и положил руки на худые колени. Здесь воспрянул Секретарь:

— А действительно, такая прорва поэтов, куда же она подевалась? Я вот — и то троих только и могу назвать!

— С п-писателями еще хуже. Я прикинул, — подследственный ткнул в испытуемый листок, — получилось десять тысяч!

Секретарь покачал головой и присвистнул.

— Фью, какая прорва.

— Десять тысяч, говорите, — Боковой напрягся. — Так у нас в Союзе писателей как раз десять тысяч и состоит.

— Нет, н-нет, — Евгений замахал руками, — я же настоящих писателей имею в виду, таких, как Неточкин, Губернатор, или Граф, или уж по крайней мере не хуже, чем Собакин.

— Значит, наши писатели вас не устраивают? — опять напал Злой.

Евгений покраснел.

— Подожди, — одернул Боковой Злого и как-то интеллигентно сказал: Положим, хороших, как бы это сказать, маловато. Но ведь хорошего всегда мало. Ведь талант раз в столетие приходит, а то и реже.

— Да нет же, — удивился Евгений непонятливости своих оппонентов. — Я же г-говорю о тех, которые десятками приходят, а десять — это не один, десять — статически обеспеченное число, его и умножать можно. Тут уж закон больших чисел, а против з-закона, сами п-понимаете…

— Да уж, — согласился Секретарь. — Но куда же такая прорва писателей делась? Что же мы, народ образовывали, образовывали, а все коту под хвост?

— Да он голову нам морочит.

— К-конечно, можно коэффициент и поубавить, пусть в десять раз меньше, все одно — счет на сотни идет. Но ведь столько нет? П-понимаете? Я и подумал: либо мы не тем образование давали…

— Вон куда он гнет, — возмутилась бдительная душа Злого.

Боковой тут же резко прервал жестом невыдержанного товарища и подсказал Евгению:

— Или…

— Отпустите меня, пожалуйста, — жалко улыбаясь, попросил Евгений.

— Нет уж, договаривайте, — хором попросила следственная бригада.

Ничего не ответила ей измученная душа Евгения. А тройка непонятливых людей еще некоторое время как бы по инерции гнала дальше, по причудливой незнакомой местности, созданной воображением узника. Что это у вас, понимаешь, за нотные знаки сплошь и рядом, ни пройти ни проехать, возмущалась упряжка. Цифры на музыку перекладываете? А может быть, это новый метод шифровки? Молчите? Поехали дальше. Гони, гони, Секретарь, дело к вечеру идет, к отдыху, к женщинам, к детишкам. Ну вот и стишочки, чуть не проехали, огонечки в степи, пуржит, метет, еле как не заметили, но слава богу, чья-то добрая душа рукой прикрыла. Ишь, как задувает во все щели, цок, цок, цок, в таком пальтишке недолго и воспаление легких подхватить, стоит, ручонками об огнечек греется, Соней зовется. Да кем зовется? Не слышно, ведь так воет, так воет степное животное ископаемое, потеряло чего-то или так, хандра-ипохондрия тысячелетняя. Что же это за пригорочек такой в платочке, свидетель, что-ли? Соучастник. Да, соучастник странной, никому не нужной жизни, и не жизни, а так, полета, на ходьбу похожего. Пригожина? Хорошая фамилия, теплая, на меху. Тебе и в пальтишке тепло будет. Не хотите отвечать — поехали! Вперед, вперед, куда ни глянь, везде перед, везде кружит, прижмись ко мне ближе, не плачь, еще долго ехать. Цок, цок, цок. Ишь, промерзла как, вечная мерзлота болотная, куда заехали, залетели. А вон и птицы, глянь, появились, по небу расхаживают, степной народ пугают. А чего пугаться, птица, она к добру, если белая берег рядом, если черная — город. Эка тряхнуло, недолго и провизию посеять, вряд ли чего вырастет, правда. Фиу, фиу, подними воротник обратно, спой с нами на свежем ветру странствий, достань треуголку, вынь мандолину, иноземную музыку, спой про божью матерь, Марию непорочную, жену человеческую. Не хочешь, не расстраивайся, рассказывай про отца. Ах, частное, приватное, не желаете делиться, но тогда вместе тут замерзнем, потому что и тут — перед, так зачем еще куда ехать? А? Бесы, бесы, схоронись поглубже, голову втяни, остановились вроде. Тпррр, негодники. Встали. Стоим. Шур, шур, мои родные, поземка шепчется, ожидает кого? Цок, цок, цок. Откуда?! Стоим, вроде, мужики, чего цокает-то, чего копытами бьет? А-а-а-а, вона чего цокает, поросячий хвост, дырявое ухо, задница голая, бесеночек молоденький, еще один, цок, цок, цок! Так мы, мужики, все время стояли? А! Проснись, барин, гражданин рассеянный с улицы Бассейной. Стань на нашу платформу, отдохни, чайку выпей с крутыми яйцами. Да раздвинь веко, глянь в окошко — приехали.

12

— С прибытием на тот свет! — услышал Варфоломеев чей-то бодрый голос и открыл глаза.

Над ним склонился лысоватый, с белым пушком незнакомец, одетый в розовый опрятный халат. Чуть смешливые добрые глаза, мясистый нос, голубенький серпик на воротнике.

— Ой! — вскрикнул Варфоломеев, попытавшись ответить кивком головы.

— Не двигайтесь, — незнакомец прислушался, — вам нельзя. — Он оглянулся на розовую дверь и извинительным тоном сказал: — Пойду посмотрю, чего там. Я сейчас. — Незнакомец вышел.

Дверь бесшумно закрылась. Варфоломеев недвижимо оглянулся. Он лежал в новом месте — свежая постель, стулья в розовых чехлах, белый стол, стерильный дух. Рядом тумбочка, на ней его карманные вещи. Записная книжка, испещренная сверху каракулями, пачка красивых иноземных денег, сигареты, медяки, коробок спичек с изображением музея космонавтики, ключ на кольце, два паспорта, один каштан, начавший уже подсыхать, но все еще не потерявший лакового блеска. Рядышком кто-то положил газеты, пахнущие свежим печатным словом. Напротив на стене висел красочный лунный календарь, развернутый на июльской страничке. Затылком он чувствовал огромное полуоткрытое окно. Посмотрел на розовый рукав и понял — на воротнике халата имеется голубенький серпик.

Подвигал конечностями. Остановился на шее, что-то в ней потрескивало. Головная конечность не работала. Дотянулся до газет. Кипа упала на пол, а в руках осталась одна тощая газетенка под двусмысленным названием «Утренняя правда». На первой полосе большими буквами провозглашалось: «АПОФЕОЗ НАРОДНОГО ГУЛЯНИЯ». На фотографиях отличного качества приват-министр на фоне собора. Под фотографией подпись: «Речь приват-министра Лепелтье была встречена с неподдельным энтузиазмом». Еще ниже заголовки: «ДЕЭКСГУМАЦИЯ — ЧУДО ИЛИ РЕАЛЬНОСТЬ?», «ПЕРВЫЕ ДЕЛЕГЕНТЫ НА ГИЛЬОТИНЕ», «КАК ЭТО ПРОИСХОДИЛО», «НЕВИДАННЫЙ ФЕЙЕРВЕРК», «ИНТЕРВЬЮ НА УЛИЦЕ». Чуть повыше строгим шрифтом чернело «ВАЖНОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ СООБЩЕНИЕ». Варфоломеев, воспитанный на централизованной печати, начал с сообщения. В нем сообщалось: «Сегодня в ноль часов местного времени на соборной площади трагически погибли профессор Антонио Маринеску с ближайшими родственниками и бывший приват-министр Рудольф Баблер, также с ближайшими родственниками. Создана правительственная комиссия под председательством приват-министра Лепелтье. Родственникам покойных приносятся самые искренние соболезнования».