Американская история - Анатолий Тосс

— Страшно, — сказала я.

Я представила картину: вот один застывший кадр, что-то типа фотографии— блестящий, умница, красивый, полон сил, да хотя бы Марк; и тут же другой заслоняющий снимок — полубезумный плоховыбритый старик с тянущейся изо рта дрожащей ниткой слюны. Я представила, и мне действительно стало страшно. Но Зильбер не отреагировал, далее не согласился, он был как бы в самом себе.

— Когда я все понял, еще до того, как он догадался сам, что с ним происходит, я перестал с ним встречаться и отвечать на его звонки и открытки. Хотя мы были достаточно близки. Тогда ни он, ни все остальные, конечно, не могли понять, в чем дело и почему я себя так веду. Он даже предположил, что я обиделся на него за что-то, он, знаете, был хороший парень, открытый и не любил портить отношения. Однажды даже прислал письмо с просьбой извинить его заочно, если я обижен, хотя он и не знает, чем мог меня задеть. Я расчувствовался и хотел было встретиться с ним, но, славу Богу, удержался. Потом, когда его здоровье ухудшилось, а я по-прежнему избегал его, он расценил мое поведение как предательство, а его родственники, ученики и прочие на меня обиделись, кто-то даже перестал здороваться, что усилило мою репутацию высокомерного и нечуткого человека.

Я уже ничему не удивлялась — ни самой истории, ни тому, как он ее рассказывает, ни тому, как он оценивает себя. Это просто исповедь, подумала я, он ее проговорил самому себе десятки раз, наверняка проговорил, а сейчас ему необходимо поделиться с кем-то, вернее, не просто с кем-то, а со мной.

— Никто так и не догадался, в чем причина такого моего поведения. — Он пожал плечами, как бы говоря, что ему в принципе безразлично и то, что никто не понял, и то, что его осудили. — Но, видите ли, Марина, они все видят только финиш, который бесит их разочарованием, а я умышленно финиш пропустил. Я наблюдал только середину и помню только середину, и только я смогу оставить потомкам, — он так и сказал: «потомкам», — объективную картину, отдать ему, моему старому другу, единственную дань, которую он заслуживает. И он единственный, не теперешний, а прежний, которого я только и знаю, лишь он смог бы оценить и принять ее от меня.

— Вы что имеете в виду? — спросила я.

Зильбер, который еще мгновение назад выглядел торжественно, вдруг успокоился, и тон его стал повествовательным.

— Я написал книгу о нем, как вы понимаете, о том, которого я знал прежде. Написал давно, несколько лет назад, она уже принята издательством и будет напечатана сразу после его смерти.

— Почему? — не поняла я. — Почему не сейчас, когда он сам или его дети еще смогут оценить то, что вы сделали.

— Потому что он оценить не сможет, а остальные, глядя на этого никчемного старика, мне не поверят. Они все поверят мне после его смерти, когда у моего рассказа не будет живого опровержения. А что касается его самого, то для меня остался лишь мой прежний товарищ, который только и может осудить меня, но который давно, восемь лет назад, умер. Впрочем, я уверен, он меня как раз бы одобрил.

Он замолчал, я тоже молчала. Я знала, что мне надо что-то сказать.

— Страшная история, — повторила я.

Но Зильбер опять не ответил, будто не слышал, и я поняла, что он со мной не согласен. Не знаю, с чем, может быть, с моей упрощенной реакцией на жизнь. Страх — ведь это слишком просто, это всего лишь одно прямолинейное чувство, которому, как и любому другому однородному чувству, не дано передать многообразие сложных жизненных процессов. Я снова замолчала, и вдруг неожиданная ледяная волна прорезала сознание.

— Доктор, — сказала я, — но вы противоречите сами себе. Он вскинулся, глаза бросились в бой первыми, он даже распрямил плечи. Я знала — я неудачно выразилась, такого ему, видно, давно никто не говорил, но слишком быстро мелькнула у меня в голове мысль, слишком боялась я се упустить, слишком мало оставалось у меня времени, чтобы найти правильные слова. Извиняться было глупо, и я продолжила:

— Противоречите вашей книгой. Вы утверждаете, что жизнь— марафон, и важно лишь то, что на финише. А книгой своей, наоборот, доказали, что не только концовка важна, а важно еще то, что в середине. Что финиш — это только частичный результат, в зачет идут еще и промежуточные финиши, которых много в жизни, и которые имеют значение, и из которых и суммируется общий результат.

Я говорила сбивчиво, так как мысль еще не улеглась и не обрела правильную словесную форму, слишком стремительно она возникла.

— Я не знаток в спорте, — сказала я, как бы извиняясь, —я не знаю, какому виду спорта соответствует моя аналогия, но это именно так: все идет в зачет, все промежуточные финиши, и последний этап, далее неудачный, их не отменяет. Наоборот, скорее они его отменяют. Вы доказали это в данном случае тем, что написали книгу о своем друге.

Мне именно так и следовало закончить свой недлинный, но взбудораженный монолог, чтобы хоть как-то загладить первоначальную дерзость. Зильбер пристально вглядывался в меня, так и не успев сбросить напряжение, но видно было, что в бой он уже не рвется.

— Я подумаю, — только и сказал он, помолчав, и я восприняла это как высшую похвалу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Со временем я сошлась ближе и с доктором Далримплом, и с интерном Джефри — в конце концов, мы проводили совместно столько времени, что хочешь не хочешь, а приходится принять человека. Впрочем, мне было нетрудно принять их в мой мир: они оба оказались милые, более чем корректные и вели себя со мной подчеркнуто уважительно, всячески пытаясь поощрить и подбодрить меня, особенно поначалу, когда я чувствовала себя вдвойне неуверенной в новой обстановке.

По понятным причинам мне самой было значительно проще с Джефри: и по возрасту — он был старше меня всего-то на каких-нибудь четыре-пять лет, — ив смысле иерархии он стоял недалеко от меня. Еще не совсем доктор, хотя уже почти, он находился на самой низкой ступеньке научной лесенки и потому не успел набраться ни тщеславия, ни гонора. А может быть, ни то ни другое вообще не было свойственно его природе.

Он был очень забавный — и фигурой, и манерой говорить и вести себя — высокий, почти одного роста с Зильбером, но в отличие от того не статно-гармоничный, а, наоборот, несуразно худой, что наделяло его той долговязой неуклюжестью, которая свойственна людям с неправильной координацией, когда ноги и руки не поспевают за сигналами мозга и потому всегда немного отстают и действуют немного не в лад друг с другом. От всего этого — от вида длинных рук и ног, не вписывающихся в общую конструкцию тела, а существующих если не независимо, то на весьма автономных началах, — сама конструкция тела, если прибавить к ней координатную диспропорцию, выглядела очень комичной и оттого приковывала взгляд.

Сам Джефри, впрочем, никоим образом по поводу своей выразительной фигуры не комплексовал, далее более того, похоже, и не замечал ее оригинальных особенностей. Так могут не комплексовать над физическими отличиями от массы только выросшие в Америке индивидуумы, кажется, с радостью принявшие тезис: «Все, что создано для жизни, — красиво».

Голос его, как бы являясь продолжением конечностей, тоже не поспевал ни за телом, ни за мыслью, поэтому всегда торопился и, боясь не догнать, постоянно варьировал — и интонации, и тембр. Если Джефри говорил на ходу, казалось, что за ним стелется шлейф его голоса, почему-то не растворяющийся в воздухе, как остается белесый шлейф за самолетом, и чудилось, что можно, внедрившись в этот голосовой след, расслышать рассыпающиеся его звуки, даже когда сам Джефри находился уже далеко впереди.

К Зильберу Джефри относился с благоговением, впрочем, не подобострастно демонстрируемым, а внутренним, не выражающимся ни в словах, ни в дополнительных признаках внимания, ни в беспрекословном согласии. Как раз наоборот, я не раз видела, как, нелепо жестикулируя и руками, и голосом, Джефри пытается отстоять что-то драгоценное — свое, отбиваясь от агрессивно наседающего профессора, который, в конце концов, все же раздавливал его своей массой.

Восхищенное отношение к Зильберу скорее определялось тем, как Джефри слушал профессора, определялось выражением его глаз, благодарной внимательностью ко всему, что тот говорил, боязнью пропустить мельчайшую частицу его мысли. Я не раз слышала от Джефри, что мы с ним редкие счастливцы, что нам повезло, потому что проводить столько времени с профессором и иметь возможность не только наблюдать за работой этого титана, но и принимать в ней участие — есть настоящее везение. В ответ я молчала, не соглашаясь явно, но и не пытаясь возражать, так как с детства не имела привычки обижать людей в их лучших чувствах.

Впрочем, искреннее уважение не мешало Джефри относиться к профессору с налетом легкой иронии, иронией совсем другой природы, нежели моя, больше походившей на скрытую гордость за любимого человека. Говоря со мной о Зильбере, Джеф звал его дед, и трогательные нотки звучали в его голосе, как будто отношения учитель — ученик создали новую, чуть ли не родственную связку.