Время, Люди, Власть (Воспоминания, книга 2, часть 4) - Никита Хрущев

"Вот как Трепов-генерал всех жандармов собирал. Всех жандармов собирал и такой приказ давал: "Эй вы, синие мундиры, обыщите все квартиры!". Обыскали квартир триста, не нашли социалиста. В триста первую зашли и студента там нашли. У студента под полою пузырек нашли с водою".

Эта песенка была народной. В свое время среди юношества она пользовалась большой популярностью. Собираясь в узком кругу у Сталина, мы тоже ее пели, но не все ее знали, даже такой обстрелянный в революционных событиях человек, как Ворошилов. Теперь же наш хозяин слов, конечно, не понимал, а бывший посол хорошо понимал и поэтому сказал: "На этом мы прекратим петь, потому что хозяин может нас неправильно понять". И засмеялся. Он умел себя держать, умел также расположить к себе и снять напряжение в обществе. Могут спросить, а где же тут политические разговоры? Не было их. Надо ведь знать, где мы находимся и с кем. Какие могут быть политические разговоры или дискуссии с представителем президента, который всю свою деятельность направляет на подавление коммунистического движения? Зачем же и затевать такие разговоры, к чему это приведет? И мы вели себя соответственно, разговаривая лишь на отвлеченные темы. Когда приехали в Верден, то посетили там могилы солдат, погибших во время первой мировой войны(27). Тогда русские войска сражались и на французской земле и были захоронены вместе с французами, погибшими в борьбе против кайзеровской Германии под Верденом. На кладбище было возведено сооружение в виде трибун, а внизу распланированное поле с крестами, крестами, крестами... Даже не знаю, сколько их там тысяч. Мы отдали должное: были исполнены гимны, французский и советский, собралась довольно большая рабочая манифестация. Рабочие прибыли на автобусах из ближнего города с красным знаменем и встретили меня по-братски: и как бывшего пролетария, и как главу советского государства, и как представителя коммунистической партии. Уезжая с кладбища, сопровождавший нас представитель президента сказал: "Я очень признателен коммунистам за то, что они приурочили свой приезд на кладбище к вашему посещению и ничего особого не предприняли, чтобы как-то не омрачить память о погибших". Да, они поступили как настоящие французы, продемонстрировав единство народа. Я был доволен: умно сделали! А о том представителе мне говорили, что он до войны примыкал к коммунистам, а после войны стал деголлевцем. С крестьянами я почти не общался, состоялись лишь мимолетны встречи. Был и такой случай. Однажды мы проезжали мимо крестьянских виноградников. Невдалеке от дороги работал крестьянин. Когда он увидел, что наши машины подъезжают, стал махать руками, показывая бутыль со стаканом, и побежал навстречу нам, к дороге... Припоминаю и такой случай. Мы хотели возложить венок у памятника Неизвестному солдату на могилу павшим в борьбе против гитлеровской Германии. За мной заехал министр внутренних дел, сравнительно молодой человек. Мы сели с ним в одну машину и отправились к месту назначения. В пути он изъяснялся по-русски, но я был особенно удивлен, когда он запел русскую песню. "Откуда вы знаете наши песни?" - спросил я. "Я, - отвечает, - знаю много русских песен и люблю их. Я находился в заключении в концлагере вместе с русскими, подружился с ними и слышал, как они пели. Там я научился вашим песням и вашему языку". Этот министр тоже был деголлевцем, но очень тепло говорил о русских пленных, с которыми вместе был в концлагере. Думаю, что он, находясь в заключении в гитлеровском лагере, понял, что дружба с Советским Союзом позволит исключить возможность повтора поражения Франции. Залогом безопасности тут служили не столько договоры, сколько хорошие отношения между людьми. Общество советско-французской дружбы устроило в Париже собрание, на котором я должен был выступить. Народу пришло видимо-невидимо. Большой зал был переполнен. Товарищи, которые смотрели в окна на площадь, говорили, что и она была заполнена народом, и там установили репродукторы. Митинг проходил в исключительно теплой атмосфере, люди выражали самые искренние чувства дружбы к Советскому Союзу и высказывались за дальнейшее развитие и укрепление наших контактов. Франция ценила вклад, который был внесен нашим народом в разгром гитлеровской Германии, в результате чего Франция вновь обрела независимость. Это понимал каждый француз, а не только коммунист, не только рабочий, понимали люди любых политических взглядов. Правда, когда мы говорили, что построение лучшей жизни есть вопрос революционных преобразований, ликвидации капиталистического строя и установления социалистического, с этим большинство французов не соглашалось. И не раз они демонстрировали это при голосовании и при опросах, которые проводились в стране. Но понимание правильности политики, направленной на обеспечение мира, объединило нас. Даже некоторые капиталисты сознавали необходимость крепить дружеские отношения с Советским Союзом. Программа визита была обширной, и я с удовольствием следовал ей, наслаждался местами, которые посещал, встречами и знакомством с разными людьми. Франция - подлинный музей искусств и истории, там есть на что посмотреть, чему удивиться, чем восхититься и поразиться. Увы, как говорил Козьма Прутков, нельзя объять необъятное. Я смог посмотреть только какую-то долю интересного из бесконечного множества любопытных сооружений, прекрасных художественных полотен и скульптур, дворцов и пейзажей. Когда-то, после окончания рабфака, я впервые посетил в Петрограде Зимний дворец и бегло прошел по нему. Это отняло у меня целый день. Потом у выхода я буквально свалился на какую-то скамейку, чтобы передохнуть. Тогда я был молод и крепок, но так утомился... Лувр же более обширен и богат, и за один раз его нельзя только даже осмотреть. Показали мне также Елисейские поля и Версаль. Там необычайно красивые сооружения с впечатляющей планировкой насаждений. Объяснения нам давал министр культуры, писатель, фамилия его, кажется, Мальро(28). Мне рассказывали о его сложной биографии. Когда-то он был активным коммунистом, потом стал не менее активным деголлевцем. Он тоже был весьма любезен, и думаю, что искренне. Со своей стороны, он делал для нашей делегации все, чтобы создать наилучшее представление о Франции, и старался показать все, что заслуживало внимания. С интересом познакомился я с посадкой фруктовых деревьев шпалерами. Ветки все подвязаны, деревья невысокие, плоды удобно снимать без усилий, не надо сбивать или стряхивать. Такие плоды не бьются и хранятся потом длительное время. На одном гектаре насаждений их получается больше. Правда, у таких деревьев меньший срок жизни, но это окупается. Считаю, что это очень хороший метод садоводства. Потом я ознакомился с литературой по такому способу насаждений. Наши специалисты тоже одобрительно относятся к этому способу посадки, но, к сожалению, я нигде не встречал его в СССР, кроме как у отдельных любителей. На пресс-конференциях, собраниях и митингах нам предоставляли возможность излагать свою точку зрения по вопросам международного характера и внутреннего устройства. Мы не прятали своих идей, не маскировали их, полным голосом высказывали свою точку зрения на капитализм как общественный строй, который должен уступить место более прогрессивному, социалистическому строю. Говорили, что буржуазное общество отживает свой век. Отвечая на вопросы, говорили, что внутреннее устройство каждого государства и изменение существующего строя зависят от желаний народа. Мы же не вмешиваемся во внутренние дела, революция - не экспортный товар, как и контрреволюция. Иное дело, что наши симпатии - на стороне идей, основываясь на которых, мы сами строили свое государство. Говорил я, что друг другу всегда надо желать добра, и я желаю французам того, чего и себе желаю, то есть процветающего общества. Это хорошо воспринималось, хотя и не всеми. Многие стояли на буржуазных позициях, но проявляли вежливость, диспутов не возникало. Когда я беседовал с товарищем Торезом, он одобрил наше поведение, наши острые речи, в которых мы не сглаживали углов и прямо высказывали свои классовые симпатии. "Вы очень содействовали нашей пропаганде социалистических идей", - говорил он. Само его лицо свидетельствовало об этом. Его приятная, простая, душевная улыбка и сияющие глаза показывали, что он не играет. Передо мной сидел крупный политический деятель, который умел защищать свои идеи и бороться за них, непримиримый к фальши, прямо высказывавший свои чувства, и мне было приятно наше полное единство. Он благодарил нас за прямоту, с которой мы выступали. Прямота-то бывает разная. К примеру, бывает колкая. Но мы понимали, что являемся гостями де Голля, хотя и нашего антипода по общественным взглядам, и поэтому во внутренние дела страны не влезали. Завершив запланированное путешествие по стране, мы вернулись в Париж. Президент предложил нам с Ниной Петровной съездить в его загородную резиденцию(29). Таким приглашением тоже выражалось особое уважение к нашей стране. Оно было аналогичным той чести, которая была выказана нам президентом США в Кэмп-Дэвиде. В загородном дворце действительно никто не мешает беседам, чувствуешь себя свободно, есть возможность для обмена мнениями и за завтраком, и за обедом, и за ужином. Де Голль с женой и мы с Ниной Петровной вместе обедали, завтракали и ужинали. Не знаю, соответствует ли действительности (как нас предупреждали), что супруга президента была убежденной католичкой, которая терпеть не может коммунистов. Значит, приглашая нас, она учиняла над собой внутреннее насилие. Но мы этого не почувствовали. Это культурная женщина, хорошо умеющая владеть собой и ничем не выдававшая своих чувств в отношении нас, коммунистов и атеистов. Она очень любезно ухаживала за нами как хозяйка дома и как хозяйка стола. Почти все остальное время мы проводили в беседах с де Голлем один на один. Приезжали к нам для участия в переговорах Громыко с Виноградовым, а Нина Петровна оставалась полностью на попечении жены де Голля. Не помню, где начались официальные переговоры, в Париже или в загородной резиденции. Но для вопросов, которые требовали решения, это не имело значения. Поэтому я скажу лишь о сути дела, как излагали мы свою позицию и как реагировал де Голль (как мы чаще его называли, господин генерал). Основным оказался германский вопрос. Если бы я начал подробно излагать де Голлю нашу позицию, думаю, что ему было бы неинтересно, потому что он хорошо ее понимал. Но мы де Голля понимали плохо. Этот политический деятель во время оккупации возглавлял движение Сопротивления, а теперь стал союзником Западной Германии. Их союз был направлен против СССР и всех стран социализма. Да, такого де Голля мы не понимали! Что он антикоммунист, в этом у нас никогда не было сомнений. Но теперь в вопросах межгосударственных отношений у него проявились оттенки, которых мы не могли объяснить. Какие-то особенности его личных политических взглядов, которые он не раскрывал публично. При переговорах все садятся за общий круглый стол. С обеих сторон присутствовали министры иностранных дел и чиновники. Мы сначала изложили свою позицию (существует такая формальность), потом поставили главные вопросы, по которым хотели найти общий язык с французами, чтобы принять решения на общее благо. Каковы же эти вопросы? Во-первых, подписание мирного договора с Германией. Вопрос вопросов! Он является узловым. Если его разрубить, то сразу ослабнет международное напряжение. Перед важным решением человек собирается с духом, напрягается, особенно если тут вопрос жизни или смерти. Решится такой вопрос, и сразу мускулы расслабляются, человеку свободнее дышится, у него начинает нормально биться сердце. Так и в политической жизни. Вопросы разоружения, торговли, культурных связей, обмена научными достижениями, все то, из чего складываются нормальные межгосударственные общения, составляют основную цель естественного развития отношений между государствами и решаются положительно только в случае исключения возможности военного столкновения. Именно в исключении будущего военного столкновения состояла суть германского вопроса. Крепкий орех, который не так-то легко расколоть или разгрызть. Де Голль вел беседу очень спокойно и неторопливо. Он даже несколько поражал нас своим спокойствием. "Господин Хрущев, - говорил он, - а зачем вам сейчас обязательно надо заключать мирный договор? Нужные условия еще не созрели, поэтому сейчас трудно договориться. А что изменится, если решение отложить? Поэтому на сегодня я не считал бы это главным вопросом". Мы с этим не могли согласиться. Но он так искренне и так убедительно доказывал, что я, посматривая на него, думал: а не шутит ли он с нами? Нет, он говорил серьезно. Потом я поверил в его серьезность. У него имелось свое понимание событий. "Вы, - говорил он, - сейчас имеете Восточную Германию, и она входит в Варшавский Договор. А мы имеем Западную Германию, которая входит в наш НАТО. Пусть так и будет. Западный же Берлин обладает особым статусом". По Потсдамскому соглашению мы тоже так толкуем дело, но видим, что на практике западные державы не выделяют Западный Берлин как особую политическую единицу, а дают возможность ГФР включить его в свой состав. Де Голль соглашался с Потсдамским соглашением и в данном вопросе не вступал с нами в спор, вроде бы соглашался с нашим толкованием. Особый статус Западного Берлина другие западные державы признают лишь на словах, тогда, когда им это выгодно, а в жизни они его игнорируют, проводя свою экономическую и административную политику и считая, что Западный Берлин является частью ГФР (нынешней ФРГ). Мы повторяли свои соображения на сей счет. Ранее мы много раз их высказывали и в документах, и на митингах, и в диспутах, и на пресс-конференциях. Доказывали, что Западная Германия набирает силу. Что она экономически уже достигла большой мощи и является сильнейшей из европейских стран, входящих в НАТО. Ее экономика самая могучая, а ее армия - самая многочисленная. На основе достижений науки и техники ее вооружения становятся все более смертоносными. Приводил я и прочие доказательства, которые не требовали особых усилий для понимания их де Голлем. Как военный, политик и государственный деятель он все прекрасно понимал. Однако, когда мы заговорили о том, что может разразиться война, а Франция будет втянута в нее как союзница НАТО, он спокойно и довольно твердо ответил: "Господин Хрущев, смею вас заверить, что Франция никогда не будет вместе с Германией воевать против Советского Союза. Пока Германия (так он говорил: Германия) входит в состав НАТО, она вообще не получит возможности развязать войну против СССР и ГДР. Если Германия объявит войну ГДР, то это будет со слабым прикрытием военных целей, сквозь это прикрытие просветит полный скелет агрессивных планов". И доверительно добавил: "Мы вас понимаем, мы тоже сейчас против объединения Германии. Господин Хрущев, вы, наверное, знаете, что Франция занимала особую позицию во время потсдамских переговоров. Но нас не послушали. Господин Сталин нас не поддержал, а мы еще тогда предлагали более радикальные решения". Кажется, Франция тогда стояла за большее раздробление Германского государства, не такое, какое сложилось в результате оккупации. Де Голль предлагал тогда новое государственное устройство Германии, с тем чтобы она утратила единую государственность. Это предполагало отсутствие и единого правительства, и единой военной, и единой внешней политики. Кроме того, Франция претендовала на некоторые пограничные немецкие районы, которые вошли бы в ее состав. Но сейчас не смогу, взяв карандаш, точно показать, на какие территории претендовала Франция. Черчилль во время войны тоже высказывался за расчленение Германии. Но сейчас я не буду об этом вспоминать, потому что это потребовало бы обратиться к архивным материалам или хотя бы к газетам. "Да, я помню, что вы занимали особую позицию по немецкому вопросу, тоже спокойно ответил я. - Вы говорите, что Сталин вас не поддержал? Но я понимаю Сталина. В то время у нас были другие взгляды на Германию, мы по-другому оценивали послевоенное положение и направление развития будущего германского государства. Видимо, исходя из этих соображений, Сталин и не поддержал ваших предложений". Далее ни президент, ни я со своей стороны не стали детализировать эти взгляды. Однако хочу изложить свое понимание взглядов Сталина на немецкий вопрос в преддверии разгрома Германии. Они не изменились и в дни Потсдамской конференции. Чем руководствовался Сталин в немецком вопросе? Он был убежден (и я тоже придерживался такого мнения), что после разгрома немцев и разорения, в котором оказалось их государство, немецкий рабочий класс, крестьянство и все общество захотят выйти из того политического и социального состояния, в котором Германия находилась перед войной. Мы предполагали, что там свершится социальная революция, будет ликвидировано капиталистическое господство, возникнет пролетарское государство, которое будет руководствоваться марксистско-ленинским учением, установится диктатура пролетариата. Это было нашей мечтой. Мы считали, что это будет самым простым решением немецкого вопроса. В результате Германия перестанет быть милитаристским государством и перестанет угрожать Европе войной, которую она уже несколько раз развязывала. Нам казалось, что такое возрождение страны неизбежно. Исходя из нашего понимания дела, мы считали, что после разгрома фашизма создавались самые благоприятные условия для объединения рабочего класса с беднейшим крестьянством в борьбе за революционное государство, в котором не стало бы частной собственности и осуществился переход на позицию строительства социализма. Такое же положение, по нашему мнению, складывалось в те годы во Франции и Италии. И там, как мы надеялись, вскоре победят коммунисты. Тут - простая аналогия. После первой мировой войны Россия совершила у себя рабочую революцию. После катастрофы, в которую Европа была ввергнута Гитлером и Муссолини, после второй мировой войны Франция и Италия тоже должны перейти в социалистический лагерь. А насчет Германии у нас и сомнений не было. Мы были абсолютно уверены в том, что она станет социалистическим государством. Не говоря уже о других странах, которые тоже пойдут вслед за этими державами. Поэтому, естественно, после разгрома Германии, чтобы заручиться симпатиями немцев к советской политике, Сталин высказывался за единую Германию. Он представлял себе, что единая Германия будет социалистической и станет союзницей СССР. Вот концепция, которой придерживались и Сталин, и мы, все его окружение. Но после Потсдамской конференции события развивались не в нашу пользу. Вся мощь США была поставлена на ноги для того, чтобы удержать разоренные страны Европы от революционного взрыва масс. США пустили в дело свой капитал, постарались накормить голодных и удержать их в узде, стали восстанавливать промышленность, чтобы занять массу людей и сохранить тамошнее хозяйство на капиталистической основе. Так оно и произошло. И Франция, и Германия, и Италия, то есть государства с наиболее развитым капиталом, мощной промышленностью, сильным рабочим классом и могучими коммунистическими партиями, переживали сложные дни... Однако не получилось так, как мы предполагали. Капитализм продемонстрировал свою живучесть и остановил шедший процесс. Мы были разочарованы. Вот наши взгляды в те годы. Руководствуясь этими соображениями, Сталин проводил политику, которая вступила в противоречие с пожеланиями де Голля, который тогда представлял Францию. Но я не стал теперь объяснять де Голлю все это, а только сказал, что Сталин имел свои соображения, сейчас же обращаться к обсуждению этого вопроса в прежнем виде нецелесообразно. Де Голль это понимал и в противовес нашей точке зрения сделал только один экскурс в прошлое. Он вспомнил Потсдам, когда стрелка весов склонялась в пользу союзников, и привел высказывания политических деятелей и журналистов, которые отражали взгляды своих государственных лидеров насчет будущей Германии. Тут мы, сознавая свою правоту, стали, грубо говоря, нажимать на него, чтобы он если и не принял нашу точку зрения, то проникся сознанием тревоги. Действительно, Западная Германия угрожала Европе. Если бы новая война была развязана, она стала бы катастрофой. Носителем этой заразы и военного психоза являлась партия Аденауэра. Чтобы предотвратить опасность, надо было заложить в Германии другие основы, а Советскому Союзу и Франции проявить больше взаимопонимания и приложить побольше усилий, чтобы не допустить такой войны. В первую очередь немцы, ища слабое место, безусловно, опять обратили бы свои взоры на Францию, а не на СССР. Так что Франция не меньше, чем Советский Союз, а даже больше должна быть заинтересована в укреплении с нами дружеских отношений и в противопоставлении их агрессивности Германского государства. История доказывает, что многое может повториться, могут возродиться в какой-то форме и идеи Гитлера. На почве шовинизма вырастает агрессивность, питательная среда для политики реванша. Гитлер именно на этой основе обрел силу, его лозунгом стала реставрация величия Германии, утверждение ее главенства в Европе и в мире. Он развязал войну, как раз считая, что добьется мирового господства и станет владыкой мира, а Германия будет диктовать свои условия всем другим. Вот что я "втолковывал" де Голлю. Он вел себя умно, понимал наши аргументы и считал, что они заслуживают внимания, но ведь он принадлежал к другому классу: был противником революции, был и остался противником социализма, являлся антикоммунистом. Его классовая сущность тянула его в другой лагерь. И он балансировал, стремясь не ослабить свой лагерь, а с другой стороны, не позволить контрсоциалистическим силам столкнуть нас и развязать войну. "Господин Хрущев, - несколько раз повторял он, - я вас понимаю, давайте договоримся: пусть остается так, как есть, пусть ГДР входит в состав Варшавского союза, а ФРГ - в НАТО. Оставим все так, как сложилось, не будем нарушать разграничения стран, входящих в НАТО и в Варшавское объединение, разваливать статус-кво. Франция никогда не будет воевать против ГДР, она нам не нужна. Но и вы поймите наше положение: мы не хотели бы ослаблять себя. Следовательно, СССР должен признать необходимость вхождения Западной Германии в НАТО". Он хотел не нарушать равновесия между двумя блоками, как географическими, так и социально-политическими. Именно нарушение равновесия, по его мнению, могло кончиться катастрофой. Мы снова твердили свое. А де Голль, очень умело ведя беседу по столь острому вопросу в спокойной, даже флегматичной манере, излагал нам необходимость сохранения статус-кво. И вместо того, чтобы вступить с нами в спор, сказал: "Что вы получите от заключения мира? Ничего добавочно не получите. Поэтому довольствуйтесь тем, что есть. Вы уже имеете очень много и представляете огромную силу, с которой мы считаемся и будем считаться. Зачем вам добиваться для вашей ГДР подписания мирного договора?". Он считал, что ГДР принадлежит нам, и не понимал, зачем нужно оформлять мирный договор. А нас просто рассматривал как собственников Восточной Германии. Мы же хотели другого, подходя к делу по-коммунистически, желали, чтобы мирный договор установил нормальные отношения между всеми государствами, ГДР получила бы полный суверенитет и возможность строить дипломатические, культурные, экономические связи со всеми странами по своему усмотрению и в своих интересах. Де Голль, делая вид, что не понимает этого, несколько грубовато представлял наши взаимоотношения с ГДР. Конечно, он знал, что подписание мирного договора изменило бы всю атмосферу в НАТО. Знал своих союзников, понимал, что они не пойдут на это, и поэтому не хотел представлять Францию оппозиционной силой по отношению к НАТО. Правда, позже он как раз так и поступил, когда вывел Францию из военного объединения НАТО, вывел ее войска из-под власти натовского главнокомандующего(30). Но это было потом. А во время переговоров даже намека не делал на то, что политика США навязывалась Франции и всем другим странам НАТО. Затронул он и идею объединенной Европы. Полагал, что Европа должна объединиться, а ее восточная граница проходить по Уралу. Эту формулировку я не понимал, да и сейчас с трудом себе ее представляю. Что такое "Европа до Урала", если она разделена? В ней имеется несколько государств с различным социально-политическим устройством в разных военных группировках. К тому же нас настораживала неприятная аналогия: Гитлер тоже говорил, что дойдет до Урала. "Вот тебе раз, - думал я, - одного разгромили, теперь другой подбрасывает ту же идею". Как Европа объединится? Чем будет такое объединение? Мы, например, хотели бы, чтобы вся Европа от Урала до западных морских границ стали социалистической и чтобы европейские страны ликвидировали капитализм. Западные политические деятели имели в виду то же самое, только наоборот, на основе капитализма. Поэтому я тоже не вступил в дискуссию и не задавал никаких вопросов, не уточнял мысль президента. Тем более что за столом, когда мы остались одни, де Голль с женой и я с Ниной Петровной, он в ходе беседы, обращаясь ко мне через переводчика, произнес: "Мон ами!"(то есть мой друг). Обратившись так, он посмотрел на меня по-особенному (не сказал бы, что улыбнулся, нет, он вообще очень редко улыбался). Я соответственно ответил ему тем же: "Мой друг, господин президент!". То был хороший признак. Де Голль хотел показать, что, несмотря на то, что мы люди противоположных политических убеждений, наши усилия объединяются в вопросе обеспечения мира. Вот он и считал меня и своим другом, и другом Франции. Я ответил ему тем же. Что еще было примечательного в наших беседах? Вспоминаются различные их штрихи. На приеме, который был дан в нашу честь французским правительством, собралось много гостей. Впрочем, так всегда бывает, когда принимаются знатные иностранные гости. Де Голль энергично знакомил меня с представителями тех африканских стран, которые входили во Французское содружество. На деле то были колонии. Куда бы он ни ушел, его сразу издали видишь, не потеряешь глазами, такой высокий. Смотришь, а он уже ведете собой какого-то негра и представляет его: "Вот представитель такой-то провинции Франции". Естественно, эти люди всегда улыбались, были любезны со мной, но особенно любезны с президентом. Он оставлял нас вдвоем, а сам шел за другим. Подошел ко мне со смуглой женщиной средних лет из Алжира, членом какой-то французской палаты, представил ее, а она защебетала: хвалила Францию, хвалила де Голля, хвалила Французское государство и доказывала, что арабам Алжира прекрасно живется во Французском содружестве. Мне было неприятно слушать ее, но в спор я не хотел вступать, тем более в такой обстановке. Это была бы демонстрация с моей стороны. И только задал ей вопрос: "Госпожа, видимо, не все так думают, как вы? Встречаясь с вашими соотечественниками, я услышал бы, наверное, и другое?". "Ну, конечно, не все, но большинство". "А кто же тогда воюет против французского режима в Алжире? - спрашиваю. - Война длится уже несколько лет, сами факты противоречат вашим словам. Видимо, вы лично действительно довольны. Это случается, когда бывают довольны отдельные личности. Но я сомневаюсь, что вы выражаете думы своего народа". Тут де Голль подвел ко мне других гостей. Познакомил меня с каким-то сенегальцем, высоким и красивым мужчиной. Его кожа была черной с синим оттенком. И он тоже стоял за содружество, за то, чтобы Сенегал входил в состав Французской республики, и говорил, что они очень хорошо живут. То есть де Голль хотел показать мне, что колонии Франции и их представители не являются угнетенными, а, наоборот, пользуются всеми правами, которыми пользуются французы, счастливы и хотели бы продолжить существование в составе Франции. В данном случае он представлял мне своих подопечных, входивших в состав правительственных органов, людей избранных, откормленных, выхоленных, образованных и, возможно, богатых. Поэтому они и были довольны своими колонизаторами, а де Голль мне их представлял как выразителей воли африканских народов, которые восхваляют Францию. Одним словом, я мог бы вспомнить великого украинского поэта и мыслителя Шевченко, как сказал он о Российской империи: "От молдаванина до финна во всей стране все молчит, ибо благоденствует". Очень умные слова с едкой иронией. В данном случае мне можно было бы высказать их де Голлю. Но как гость я должен был слушать, делать выводы и не вступать в дискуссию. Не помню, при каких обстоятельствах заговорили мы о Секу Туре(31), президенте Гвинеи. Я сказал, что знаком с ним, и отозвался о нем хорошо. Де Голль знал, что я с ним знаком, поскольку тот не один раз бывал в Советском Союзе после обретения Гвинеей независимости. В то время французы были изгнаны из Гвинеи. Прекратилась всякая связь двух стран, и Гвинея оказалась в критическом положении. Из-за отсутствия кадров парализовалась ее жизнь, закрылись даже банки. Тогда по просьбе Секу Туре мы подали руку помощи и послали своих специалистов. По-моему, отправили им пшеницу и что-то еще. И я тотчас вспомнил о тех событиях, но с де Голлем говорить о них тоже не стал, хотя мы были полностью на стороне гвинейского народа и делали все, что в наших силах, для укрепления полученной им независимости. Правительство де Голля провело в колониях голосование: хотят ли они получить полную независимость или желают остаться в составе Франции? Нужно отдать де Голлю должное, ведь не каждый на это пошел бы. Но де Голль был уверен, что все колонии проголосуют за Францию. И не обманулся. Однако так проголосовали все, кроме Гвинеи. Ее народ сказал "нет!" и проголосовал за выход из Французского содружества, за независимость. Нам было очень интересно узнать, действительно ли Франция согласится с выходом Гвинеи из содружества, выведет свои войска и не будет вмешиваться в ее внутренние дела? Но де Голль - человек слова! Потом на примере Алжира он еще раз подтвердил то же самое. Гвинея получила независимость. Думаю, что это единственная страна, получившая от Франции независимость без особого столкновения. Де Голль сказал мне, что лично знал Секу Туре. И при этом голос его прозвучал с грустью, с сожалением: "Да, эти люди получили образование во Франции, а теперь Гвинея вышла из состава Франции". В его словах звучала настоящая скорбь. Но никаких других выражений, которые как-то принизили бы Секу Туре, он не допустил. Там, на приеме, собралось много разных людей: и политических деятелей, и финансистов. Де Голль подводил ко мне только представителей африканских народов, а французы подходили сами. Пришли крупнейшие капиталисты, но, как обычно, деловых разговоров на приеме не вели, а обменивались общими фразами. Один подходит, другой подходит, получается толчея, но тут правильная форма общения. Каждый, приглашенный на прием, получает возможность выбрать собеседника. Таким образом создаются лучшие условия общения, чем за столом, когда не можешь сменить свое место. В программе пребывания во Франции было запланировано посещение автомобильного завода Рено(32). Директор завода произвел на меня благоприятное впечатление, был внимателен к нашей делегации. Предприятие тоже нам понравилось, оно выпускало хорошие автомобили. Директор высказывал мысль о сотрудничестве с каким-то нашим автомобильным заводом, и я поддержал его. Мы тоже были бы согласны на такое сотрудничество, но из этого тогда ничего не получилось. Не так-то легко установить сотрудничество, имея разные социально-экономические системы. На заводе Рено было проявлено и в политическом отношении благосклонное к нам отношение. Видимо, среди рабочих имелось много коммунистов. Не помню, состоялось ли там наше выступление, но общее впечатление сохранилось у меня в памяти как радужное. Затем послом Виноградовым и его супругой в честь моего приезда был организован прием. Они вдвоем встречали всех гостей, и я тоже какое-то время постоял рядом с ними, так как гости приглашались в честь именно моего пребывания во Франции. Пришли все известные лица, в том числе считавшиеся знатью. Современная знать Франции не всегда обладает предлогом "де" перед фамилией, подчеркивающим принадлежность к дворянскому сословию (например, де Голль). После Великой Французской революции поблекло значение фамилий с такими предлогами, вперед выдвинулся Господин Капитал. Поэтому новую знатность обрели те люди, кто обладал большим капиталом. Чем больше капитала, тем знатнее человек. Когда я увидел, что по лестнице поднимается человек красивой наружности с внешностью, которая смахивала на рисунки парикмахеров на вывесках - черненькие усики, соответствующая прическа, облик рекламного характера, - посол сказал, что это крупнейший капиталист Франции Ротшильд(33), и представил нас друг другу. Ротшильд - громкая фамилия. Когда еще я был рабочим, она была знакома мне из газет. Возможно, его фамилия мелькала в наших газетах в какой-то связи с забастовками на его фабриках. Но и после революции об этом представителе банковского капитала Франции мы хорошо знали. "Рад познакомиться, - сказал ему я, теперь буду иметь представление о господине Ротшильде. Я только слышал о вас, а сейчас имею честь пожать вам руку как гостю нашего посольства". Он что-то буркнул в ответ и сразу отошел, потому что гости валили густым потоком. По-моему, никаких деловых связей мы с Ротшильдом не имели, хотя посол говорил, что он проявляет к нам внимание и, возможно, хотел бы установить контакты. А если Ротшильд пришел на прием, то этим хотел продемонстрировать, что вовсе не бойкотирует нас. Но я не сказал бы, что тем самым он пожелал выразить личное уважение к моей персоне. Никакого особого уважения к представителю советского государства, председателю Совета Министров и первому секретарю ЦК компартии у него, конечно, не могло быть. Я коммунист, он капиталист, оба мы мыслили в этом плане реально, а пришел он потому, что получил приглашение посетить гостей своего президента. Правда, тем самым он выражал признание нашему государству. И, естественно, на этом приеме были товарищи Торез, Дюкло, Жаннетта Вермерш(34) - жена Тореза, активный политический деятель Франции. Эта бывшая работница не только являлась женой вождя Французской компартии, но и сама представляла рабочий класс. С ними я обменялся дружескими рукопожатиями и объятиями, однако беседовал недолго, требовалось оставить время для разговоров и с другими гостями, тем более что с лидерами коммунистов мы уже встречались в нашем посольстве и наметили свои новые встречи, обсудив также все вопросы, которые нас интересовали и как политических деятелей, и как друзей, связанных братскими узами. На приеме я встретился со своим знакомым, крупным капиталистом Франции господином Буссаком(35), владельцем нескольких фабрик с тысячами рабочих. У него имелись текстильные, трикотажные и иные предприятия, вырабатывавшие ткани, одежду. Галантерею. Продукция его была замечательной. Сам он был уже в летах, одряхлел. Бывают случаи, когда капиталисты питают искренние дружеские чувства к Советскому Союзу. Так и с Буссаком: он питал к нам добрые чувства и выражал их открыто, это нас быстро сблизило. Его особенно привлекала наша борьба за мирное сосуществование, видимо, только она, ничего другого не могло быть, потому что он не мог сочувствовать нашей общественной системе. Ну, да и это уже хорошо! Борьба за мирное сосуществование - одна из форм укрепления связей между государствами. В борьбе за мир должны участвовать все народы, все люди, независимо от их принадлежности к тому или иному социальному строю и независимо от их политических убеждений. Образцом таких отношений являлись контакты с господином Буссаком. Мне рассказывали, что он по национальности чех, но давно выехал из Чехии и офранцузился. Он пригласил нашу делегацию на выставку, которую организовал на одной из своих фабрик, и мы с удовольствием приняли приглашение. Буссак явно "ухаживал" за нашей делегацией и за мной как ее главой. Считаю, что он лелеял тут какую-то надежду на продажу своих изделий в СССР. Это было бы выгодно каждому фабриканту, и Буссаку тоже. Нам он показал товар лицом. Изделия были изумительными: отменные ткани, всевозможная текстильная Галантерея, женские туалеты - все очень изящно, красиво, добротно сделано. Нам надо учиться такому. В состав посетителей выставки входили также Косыгин и (кажется) Фурцева. А Косыгин к