Суд праведный - Александр Григорьевич Ярушкин

class="p1">Ромуальд Иннокентьевич задумался. Хотя он лишь прошлой зимой перебрался в Новониколаевск из Томска, городок уже казался ему родным. Ромуальд Иннокентьевич вдруг ощутил, что и впрямь соскучился по нему: по его улочкам, по своему уютному дому, по домоуправительнице Клавочке… И все же, подумал Озиридов, дело прежде всего! Клиента следует ублажать. Явись он к Федулову прямо с парохода, тому легче, наверное, будет принять некоторые не самые приятные известия.

— На Трактовую, к дому купца Федулова…

Извозчик вытянул кнутом лошаденку, и та, тяжело ступая, вытащила увязшие в песке колеса пролетки, просеменила мимо трех небольших дощатых домиков с пологими крышами и перекрещенными изображениями якоря и топора на фронтонах, мимо накрытых дерюгами мешков, уложенных в высокие штабеля, мимо полосатой, как шлагбаум, мачты с поникшим холщовым мешком той же расцветки, который в менее тихие дни указывал направление ветра, поднялась на широкую, ухабистую улицу и проворно побежала вдоль тянущихся с обеих сторон домишек и сосен.

У дома Федулова Озиридов выбрался из пролетки, взял саквояж, но чемодан оставил, наказав извозчику дожидаться его возвращения.

— Ромуальд Иннокентьевич, голубчик! — встал навстречу из-за стола Федулов. — Чего же вы не телеграфировали? Все глаза на дорогу проглядел, беспокоиться начал.

Озиридов чуть виновато улыбнулся:

— Огорчать вас не хотелось.

Широкое лицо купца поскучнело. По тону поверенного было ясно, что на пропавшем товаре можно ставить крест. Но Федулов нашел в себе силы спросить:

— Что так?

Озиридов расстроенно вскинул руки:

— В Монголию товар ушел… А в чьи руки попал, одному Богу известно… Мне даже неловко, что зря ваши деньги потратил… Вот осталось рублей сто пятьдесят… — все так же расстроенно он принялся расстегивать пиджак, выражая желание вынуть деньги и вернуть их купцу.

Федулов протестующе замахал широкой ладонью:

— Да вы что! Я же понимаю!

— Поверьте, — словно оправдываясь, продолжал Озиридов. — Самолично от самого Барнаула до Каш-Агача проехал. Каждый камень обнюхал, каждого мужика расспросил. Как в воду! Никаких следов! А что до ваших подозрений, то с Зыковыми, похоже, все чисто. Сам с очевидцами разговаривал, к которым они еле живые приползли. С урядником тамошним долго толковал, на место, где всё случилось, ездил в его сопровождении. Он своими глазами труп работника видел. А насчет этого малохольного следователя, замечу, что вы были совершенно правы. Никуда он, конечно, из Барнаула не выезжал.

— Вот и я говорил! — с негодованием бросил Федулов. — Губернатору жаловаться буду!

— И поделом, — подхватил Озиридов. — Завтра же сяду составлять бумагу.

— Вы уж, Ромуальд Иннокентьевич, без церемоний пишите, чтобы следователишка почесался!

— Не сомневайтесь, все выложу и на свидетелей сошлюсь! — заверил его присяжный поверенный.

— Вот-вот! — кивнул купец, даже с некоторым сочувствием оглядывая Озиридова. — Э, братец, да вы притомились с дороги, поди?

И по выражению лица Федулова Озиридов понял, что поступил правильно, поехав сперва к нему, а не домой.

— Откушаете? Я сейчас кликну, — добродушно предложил Федулов.

— Сил нет, — слабо покачал головой Ромуальд Иннокентьевич. — Позвольте откланяться.

— Тогда ступайте, голубчик, ступайте.

Подхватив саквояж, Озиридов вышел из кабинета.

— На Михайловскую, — бросил он извозчику и с чувством исполненного долга легко и благодушно откинулся на сиденье.

Клавочка, открыв дверь, радостно ойкнула. Всплеснув пухлыми ручками, она принялась хлопотать вокруг Озиридова, а он, игриво погрозив ей пальцем, усмехнулся:

— Саквояж не открывай… Там для тебя презентик.

Девушка вспыхнула.

— Ванну приготовлю, — конфузливо прошептала она, уворачиваясь от попытавшегося притянуть ее к себе Ромуальда Иннокентьевича.

Тот снова усмехнулся.

Оказавшись в своем кабинете, он плотно прикрыл за собой дверь, повернул ключ в замке и только после этого распахнул саквояж. Там, под аккуратно уложенной рубашкой, поверх широких пачек ассигнаций, лежала изящная коробочка с ниткой дешевого жемчуга для Клавочки.

7

Зыковы гуляли третий день. Гуляли мрачно, запойно, исступленно. По утрам кабатчик отпаивал их рассолом и, получив плату, снова выставлял на стол пузатую четверть очищенной. Заплывшие, серые от перепоя, наглые физиономии братьев изрядно ему надоели, и он был бы рад вышвырнуть их из своего заведения, но Зыковы щедро кидали на стол скомканные ассигнации, чем вполне возмещали убытки оттого, что обычные посетители вот уже третий день обходили кабак стороной. Убытков не было, но кабатчик все равно тосковал. Завсегдатаи, конечно, тоже доставляли определенные неудобства: били посуду, морды, скандалили, да и вообще могли напроказить, зато делали они все это по-домашнему, по-свойски, и никогда от их взглядов не бегали по спине ледяные мурашки страха.

Никишка тряхнул за загривок ослабевшего от выпитого и уронившего на стол голову младшего брата. Лёшка криво усмехнулся:

— Скопытился недоносок!

Никишка снова попытался разбудить Стёпку, но безрезультатно. Тот не реагировал на встряску. Тогда Никишка принялся двумя шершавыми ладонями ожесточенно растирать ему уши. Стёпка обиженно сопел, морщился, однако не просыпался.

— Хрен с им! — дернул брата Лёшка и, прижав большим пальцем ноздрю перебитого носа, громко высморкался на пол. — Пушшай. Ты мине лучше скажи, уезжам от родителя?

Никишка повернулся:

— Уезжам.

— Правильно, — мотнул чубатой головой Лёшка. — Ну ево в задницу. Зудит и зудит… — он расквасил толстые губы и протянул: — Жи-и-исти все учит. Придурок старый!.. Чё он в ей понимат, в жи-и-и-с-ти? Окромя свово хозяйства и не видел ни шиша. Слаще морковки фрукту не нюхал… Мы пахать не станем, торговать начнем. Да не так, как родитель. Лавку купим. Прям на базаре, шоб покупатель косяком пер!

— В Новониколаевском? — качнувшись, спросил Никишка.

— Дурень! — Лёшка ткнул его пальцем в лоб. — Хоть и старшой, а дурень. Там же Федулов! Нам в Томске сподручнее. И капиталу у нас хватит…

Никишка согласился:

— Хватит капиталу.

— Отцовский дом спокинул я, травой он зарастет… Собачка верная моя завоет у ворот… — потом оборвал пение: — Слышь, Никишка, ентого умника к себе возьмем, щоб дела наши вел…

— Энто ты про кого? — вперился в него мутным взглядом Никишка.

— Ну, пристяжного! — хохотнул Лёшка. — Шибко он мне понравился. Револьверт под нос сует: поворковали вот, значить, голуби. И откель только всё прознал?

— Дык их на то и учат…

— И нож колотыгинский, которым Демид тебя пырнул, отыскал. Вот скажи! А ведь мы тогда весь снег перерыли! А ён отыскал!

— Глазастый, — согласился Никишка. — Банку с-под чаю у этой кержацкой морды углядел…

— Лихо ён нас прижучил, — уважительно проговорил Лёшка. — Всё вынюхал. И про наш уговор с Евсеевым прознал, и про то, как я Кунгурова ухайдокал.

— Подлюка! — зло бросил Никишка и стал приподниматься, оглядываясь, словно надеялся обнаружить поблизости присяжного поверенного Озиридова и прямо сейчас с ним разделаться.

Лёшка дернул его, усадил на место, помотал пальцем перед лицом:

— Э-э-э, подлюка-то подлюка, токо без него мы бы с кержацкой