Смертоносная зима - Роберт Асприн

Было время, когда Стилчо только плюнул бы в сторону этого человека — когда сам он был жив, Хаут был всего лишь рабом. Но теперь Хаут служил Ей. У него был талант, который питался от Ее таланта, и теперь Хауту ничего не стоило отделить душу от тела. Стилчо почувствовал привычный холодок, который всегда охватывал его, когда между ним и Ишад вставал бывший раб.

— Не надо… Я пытался его убедить. Я пытался объяснить ему, что он мертв. Он ничего не хочет слушать. Его партнер попал в беду.

— Я знаю, — сказал Хаут. Его рука, словно клещами, сжала онемевшее плечо Стилчо. — А ведь тебе вовсе не хочется отправиться вслед за ним, верно, пасынок?

— Он… он безумен.

Глаза Хаута, обманчиво, почти по-женски ласковые, нашли взгляд Стилчо. Хватка его пальцев ослабла.

— Тяжелые времена настали, пасынок. Она там не одна, а ты бродишь в темноте. — Пальцы медленно и ласково скользнули по его плечу вниз, тронув обнаженную кисть. — Совсем простые узы держат тебя. Жизнь, например. Или те, кто в силах тебе ее продлить. Почему бы тебе не спросить, как ты можешь помочь мне?

— Как я могу помочь тебе? — Слова сорвались у него с языка сами собой. Точно так же, как в разговоре с Ишад Стыдно ему будет потом. Потом, когда появится время поразмыслить, но не сейчас — слишком близко стоял Хаут, слишком шумно плескалась за обрывом готовая вот-вот подхватить его смерть. От нее Стилчо отделяла только ограда сада.

— Ты должен отправиться в Ад, — сказал Хаут.

То было не проклятие, а приказ.

— Для Нее, — едва выговорил Стилчо цепенеющими губами. — Для Нее я пойду, да.

— О, поверь мне, это будет услугой Ей.

2

Щурясь от солнечного света, Страт ехал поутру мимо контрольно-пропускного пункта Голубой линии. Подковы его гнедой гулко стучали по булыжникам недалеко от моста. Белая Лошадь, которой так не подходило ее название, мрачно несла свои темно-бурые воды. Время от времени на реке появлялось какое-нибудь судно: так, один-другой ялик или обшарпанная маленькая баржа.

При солнечном свете изрезанные пограничные столбы выглядели совсем невинно. Днем вонючие, грязные улицы Подветренной теряли свою таинственность и становились такими, какими были в действительности — по-настоящему уродливыми. Чем бы они ни занимались ночью, сейчас бедняки сновали с озабоченным видом, поглощенные своим вечным занятием — поисками пропитания. В Санктуарии стоял мирный день. Невидимые границы продолжали существовать, но днем слабели, обращаясь в милую формальность. Железная дисциплина банд и отрядов смерти уступала место прагматизму тех, кто искал, чем бы перекусить, беднота илсигов отваживалась лишь на минимальный риск, в надежде на подаяние обходили свою вотчину нищие. Отряды смерти действовали ночами, а по утрам только трупы приводили население в трепет.

Пасынок, не обращая внимания на все эти границы, спускался вниз по ничейной земле у берега реки. На одной из стен Страт заметил голубой знак, на другой — красный. Так враждующие банды обозначали зону своих притязаний.

Он знал, что его окружает ненависть. Он ощущал ее в городе, ощущал, когда ехал по залитым светом улицам территории, принадлежавшей Джабалу, ощущал, направляясь к Черной линии, где власть держал Третий отряд коммандос. Они удерживали мост и одну длинную улицу, начинавшуюся у Желтой линии пасынков на западе и дальше через Красную и Голубую вплоть до территории Гильдии магов, не давая торговле замереть вопреки всем попыткам отдельных группировок и фракций положить ей конец. То было своего рода свидетельство, что с Рэнке еще не покончено; правда, кое-кому хотелось бы доказать обратное.

Его глаза обшаривали путь, которым он ехал, кожей чувствуя сверлившие спину взгляды.

Днем Санктуарии заполнялся разношерстной толпой — рабочими, торговцами, предлагавшими свой немудреный товар. Редкие лавчонки были испещрены цветными знаками, которые подтверждали, что заправлявшие в этом секторе бандиты Джабала разрешили вести торговлю. У торговцев товаров было совсем немного. Никто не хотел рисковать. Большинство дверей было заперто, скрыто за опущенными жалюзи. В предместьях лавочники нанимали охранников, богатей навешивали на двери дополнительные замки.

Стратон поднял глаза, сощурившись на солнечный свет. Вялый, как всегда после бурно проведенной ночи, он позволил лошади самой везти его; мысли, ни на чем не задерживаясь, скользили по улицам — по меловому знаку на стене, свидетельствовавшему, что ночью здесь поработал какой-то отряд смерти, по нищему на мостовой, метнувшемуся в сторону от тяжелых копыт его лошади. Мимо проследовала повозка с пустыми кувшинами. Мужчина, кряхтя, тянул ручную тележку, груженную каким-то хламом. В ноздри ударило отвратительное сладковатое зловоние из канализационного люка. Над медленно умирающим городом сияло ярко-голубое небо.

Стратон вновь прищурился и бросил взгляд в сторону предместий, вдоль одной из длинных извивающихся улиц. Санктуарий был подернут дымкой от тысяч зажженных поутру костров.

Казалось, в мире проведена невидимая граница, и по одну ее сторону — глупцы, а по другую — все остальные. А он, Стратон, — один из немногих глупцов, сознающих свою глупость. Напрасно те высокие сияющие здания, в которых империя бессмысленно прожигает то немногое время, что ей осталось, рассчитывают, что их не захлестнет волна, готовая вот-вот ринуться на верхнюю часть города. Уэлгрина надолго не хватит. Этих, внизу, тоже.

Санктуарий, омываемый морем.

Разнообразие его богов, многоликость его торговцев, последняя потерянная полоска безопасной земли в империи. Нисибиси навалятся с севера, бейсибцы сметающим все на своем пути цунами хлынут с юга, а неглупому человеку, всю жизнь прослужившему солдатом у облаченных в пурпур и золото дураков, останутся в награду только уличные беспорядки, убийства и смерть от брошенного кем-нибудь камня.

Дурак, подумал он, пылая к Кадакитису ненавистью за то, что тот не был тем, кем должен был быть. И, словно наяву, увидел темные глаза, почувствовал легчайшее прикосновение мягких губ, за которым следовало головокружительное нисхождение во тьму.

Страт взял поводья. Терзаясь мучительными мыслями, он бросил взгляд на верхнюю часть города — и, рванув поводья, послал гнедую вскачь через Лабиринт, по все более извилистым улицам. Вот промелькнула одна стена, другая, на которых, забивая обычные непристойности, были намалеваны красные буквы НФОС, а поверх раскинул крылья голубой ястреб Джабала. Гнедая поддала копытом глиняные черепки, напугав девушку, с криком метнувшуюся в сторону. Брошенный в спину камень грохнул о булыжники мостовой. Молодежь, как всегда, готова к протесту.