Холод пепла - Валентен Мюссо

«Мой дорогой Орельен!

Хотя извинения порой не оправдывают поступков, все же прости меня за то, что я причинила тебе столько зла. Поверь, я вовсе не собиралась этого делать. Но порой в жизни случается так, что ты должен вести себя, как эгоист. Не кори себя. Ты не виноват в том, что произошло со мной. Впрочем, я не думаю, что в несчастьях нашей семьи вообще кто-либо виноват.

Когда ты будешь читать это письмо, ты, несомненно, подумаешь, что я сошла с ума. Или, возможно, печаль помешает таким мыслям прийти тебе в голову, и ты почувствуешь ко мне снисхождение. Полагаю, я должна тебе все объяснить, хотя эти слова, которые я не осмелилась произнести в твоем присутствии, заставят тебя страдать сильнее, чем ты думаешь. Прошу тебя перенестись в прошлое вместе со мной.

Тринадцатое октября 1987 года… Этот четверг я никогда не забуду. Если ты помнишь, в то время я жила в Арвильере и ходила в лицей Пьера Байена в Шалоне. Наступил обычный вечер. Я должна была написать к завтрашнему дню сочинение. Ты ведь знаешь, моя комната находится в глубине дома, поэтому я не слышала, как подъехала машина. Однако меня удивили громкие голоса, доносившиеся из гостиной. Приехал папа. Я тут же подумала: «Что он делает здесь в столь поздний час?» Он ссорился с Абуэло. Это была ужасная ссора, каких прежде никогда не случалось. Разумеется, я не стала показываться им на глаза. Стоя наверху лестницы, я ловила обрывки их разговора. Сначала я не могла понять, о чем они спорят, и спустилась на несколько ступенек. Они говорили очень громко. Постепенно слова стали обретать для меня смысл. Абуэло вспоминал о войне и родильном доме, где он работал. Он говорил сбивчиво, но все же я поняла, что наш отец не был сыном Абуэло и что он родился в разгар войны от молодой женщины, умершей при родах. Обстоятельства его рождения и то, как наши дед и бабушка усыновили ребенка, остались неясными для меня. Я тихо ушла в свою комнату, до того как папа покинул наш дом. Услышанное ошарашило меня, и я не спала всю ночь.

На следующий день мы узнали, что папа погиб, возвращаясь в Париж.

Возможно, ты сочтешь это странным, но я никому ничего не сказала. Я замкнулась в молчании. Смерть папы послужила для меня своего рода прикрытием. Мне даже не приходилось притворяться. Ты, конечно, помнишь, что на похоронах, когда гроб опускали в землю, Абуэло почувствовал себя плохо. Все подумали, что это вызвано потерей единственного сына. Но я знала, что ему было гораздо труднее смириться с обстоятельствами этой смерти, чем с идеей самой смерти.

Целый год после смерти папы я жила, как в тумане. Я без всякого удовольствия ходила в лицей, но все же старалась получать хорошие отметки, чтобы маме не взбрело в голову показать меня психиатру. Меня постоянно мучили вопросы. Я не слышала весь разговор, состоявшийся в тот вечер, и пыталась понять, что могло происходить во время войны в родильном доме. Я не могла больше жить в Арвильере, в обстановке лжи. Думаю, в конце концов Алиса о чем-то стала догадываться. Я понимала это по взглядам, которые она на меня бросала. По этим самым взглядам, которые кажутся безобидными, чтобы не вызывать подозрения, но которые пытаются проникнуть в душу. Именно в этот момент я захотела приехать к тебе в Париж.

Через год после смерти папы, когда мы приезжали в Арвильер на выходные и на каникулы, я принялась методично рыться в вещах Абуэло, чтобы найти доказательства того, чем он занимался во время войны. Я пользовалась моментами, когда оставалась в доме одна. Прошло три месяца, прежде чем я наткнулась на письмо, отпечатанное на машинке. Оно было тщательно спрятано среди прочих документов. Пожелтевшее, но в хорошем состоянии, письмо было датировано июнем 1941 года. Под ним стояла подпись Макса Зольмана, одного из начальников нацистских родильных домов. Нет нужды говорить тебе, что в то время я ничего не слышала ни об этом человеке, ни о Центральном бюро лебенсборнов — да я даже этого слова не знала. Письмо было адресовано доктору Дитриху, главному врачу штаба и директору родильного дома «Дюстервальд». Взяв словарь, я попыталась прочесть его. В письме говорилось о гигиене, о снабжении продовольствием и о витаминных растворах.

Я стала наводить справки о лебенсборнах и прочитала почти все, что можно было отыскать в библиотеках. Мне понадобилось время, чтобы найти информацию о лебенсборне, который они называли «Дюстервальд». В архиве департамента я наткнулась на несколько документов, в которых шла речь о нацистском родильном доме в Сернанкуре. Тогда я вспомнила, что в тот вечер папа и Абуэло вскользь упоминали о евреях. Мне не составило труда мысленно восстановить то, что происходило в 1940-х годах. Наш дед, наш дорогой Абуэло, которого мы всегда считали участником Сопротивления, работал в родильном доме Марны, где проводился расовый отбор, в то время как во всей Европе уничтожали евреев. Две грани одной политики. С одной стороны, первый масштабный опыт над человечеством с применением законов евгеники. С другой, геноцид «низших» рас.

Кем была мать нашего отца? Француженкой, соблазненной немецким солдатом, которая нашла прибежище в этом родильном доме, спасаясь от пересудов? Немкой, очарованной нацистским режимом, которая захотела подарить ребенка фюреру? Одной из этих женщин, которых называли «маленькими белокурыми сестрами» и которые все были кандидатками в будущие матери и работали в родильных домах медсестрами? Не знаю. Как ребенок этой женщины мог стать сыном наших деда и бабушки? Мне об этом тоже ничего неизвестно. Детей, родившихся в лебенсборнах, могли усыновлять семьи, тщательно отобранные нацистским режимом, либо семьи эсэсовцев. Значит, Абуэло получил от немцев разрешение усыновить ребенка? Я не нашла ни одного доказательства, подтверждающего эту гипотезу. Так или иначе, наш дед активно сотрудничал с немцами, и наша настоящая бабушка принадлежала, по словам нацистов, к «арийской расе». Но для меня по-прежнему оставалось загадкой, что все это значит.

Зато я поняла, почему наши дед и бабушка ничего не хотели говорить папе. Если бы они признались, что он был усыновлен, им пришлось бы выдумывать новую ложь, чтобы обойти молчанием историю о лебенсборне.

Через несколько недель я проглотила столько таблеток, что меня срочно отвезли в больницу. Не знаю, действительно ли я хотела покончить с собой. Я даже не знаю, заключалась ли истинная причина моего поступка в том, что я открыла для себя. Этот переход от намерения к действию с трудом поддается анализу с рациональной точки зрения.

Как ни странно, но вместо того чтобы возненавидеть Абуэло за его ложь и темное прошлое, я решила защитить его, точнее, защитить нашу семью от ее собственных тайн. Смерть папы была мучительной драмой. Я не выдержала бы, если бы об этом постыдном периоде истории нашей семьи стало известно.

Думаю, я и дальше смогла бы жить так, как жила эти десять лет, если бы в этом году не произошло событие, круто изменившее мою жизнь. В начале марта, когда Алиса куда-то отлучилась, я увидела, как перед домом в Арвильере остановилось такси. Я была заинтригована, ведь я знала, что Алиса и Абуэло больше никого не принимают. Из такси вышла пожилая женщина. Я никогда прежде ее не видела. Абуэло и эта женщина, расположившись за столом в саду, о чем-то беседовали около часа. Я наблюдала за ними из окна твоей комнаты. Казалось, между ними происходит нечто особенное, похожее на заговор. Расставаясь, они крепко обнялись. Потом за женщиной приехало такси. После ее отъезда я напустила на себя равнодушный вид и спросила Абуэло, кто эта незнакомка. Он ответил: «Это Николь, моя старая приятельница, медсестра, с которой я долго работал». Разумеется, я не сразу поняла, что ее визит имеет непосредственное отношение к войне и папе.

Но через три дня, вынимая почту из почтового ящика, я заметила письмо, адресованное Абуэло. Аккуратный почерк на конверте словно принадлежал к другой эпохе. На обратной стороне было выведено имя: Николь Браше. Интуиция подсказала мне, что я должна вскрыть конверт.

Когда я читала письмо, меня переполняли противоречивые чувства. Каждое слово вызывало всплеск эмоций. Эта женщина работала медсестрой в лебенсборне Сернанкура. Письмо, сначала дружеское, с каждой строчкой становилось все более угрожающим. Николь Браше собиралась рассказать аспирантке о прошлом нашего деда. Разумеется, в тот момент я не знала, что речь идет об Элоизе. Я не могу точно процитировать тебе письмо, но эта женщина говорила о «лжи», за которую рано или поздно придется расплачиваться. Она говорила, что наш дед не может вечно оберегать свою семью, что она решила поведать об их сотрудничестве с немцами во время войны.

Я вновь заклеила конверт и положила его вместе с другой корреспонденцией.

Я не нахожу слов, чтобы описать тебе свои чувства. Абуэло исполнилось девяносто лет, он был больным, слабым. Я была уверена, что предание этой истории огласке станет для него смертельным ударом. После всего, что мы пережили, я не могла допустить, чтобы нам причинили новое зло и чтобы ты узнал то, что знала только я.