М. Ю. Лермонтов как психологический тип - Олег Егоров

Стремясь компенсировать те потери, которые он понес в результате отказа от ценностей общества, Лермонтов выбрал опасный путь создания непризнанных ценностей в виде эпатажного поведения в свете и бессмысленной храбрости на театре войны. В отдаленном кругу это расценивалось как бесцеремонность и самовластие, в более близком подрывало симпатию к нему из-за его «выходок».

Энтузиазм в освоении новых сфер деятельности приводил на какое-то время его душевные порывы в соответствие с требованиями общества. Он ослаблял свою смелую критику и снижал высокие притязания (нередко из соображений удовольствия, доставляемого ему новым объектом внимания), как, например, в юнкерский период. Но в конечном счете рамки всех социальных институтов были для него тюрьмой, и в конце своей жизни Лермонтов разрабатывал жизненный план, где бы он был в роли свободного художника (профессионального литератора) и независимого путешественника.

Динамика творческой жизни Лермонтова находилась в полном соответствии с траекторией его социального движения. Возмущение насильственным подавлением индивидуальной природы вырывается из его бессознательного в образе Демона. Последний имеет двойную природу: как символ архетипа бессознательного и как выразитель личных чаяний поэта. «Первая природа» этого образа имела позитивный смысл, соединяя Лермонтова незримыми связями с коллективными ценностями, которыми пренебрегало его сознание. Но, пережив искушение светскими соблазнами, поэт отрекается от увлечения юности. Оно воспринимается им как разновидность игры, как одна из масок карнавала жизни. К тому времени демонический образ обрел черты вполне земного характера и был воплощен, в форме психологической проекции, в личности Печорина.

Интуитивный тип восприятия сказался и в выборе Лермонтовым эротических объектов. Эротическому чувству Лермонтова свойственна периодичность. Предмет любви задерживал его до того момента, пока он не убеждался в исчерпанности возможностей чувства женщины к нему.

‹…› Звезду приветствую соперников моих;Желаю счастья им. Тебя винить безбожноЗа то, что мне нельзя все, все, что им возможно ‹…›[564]

В любовных увлечениях Лермонтов всегда был устремлен к идеалу. Но его колеблющийся психический ритм препятствовал удержанию психической энергии на фазе постоянства. Это нашло отражение в любовных лирических циклах, обращенных к конкретным женщинам.

Нередко эротическое в жизни Лермонтова переплеталось с игрой. Как и в других жизненных сферах, в любовный быт вторгались излюбленные литературные темы поэта. И когда в реальности любовная тема была исчерпана, не оставив никаких возможностей лермонтовской интуиции, он заканчивал ее «литературно» в поэтическом и прямом смысле, как историю с Е. А. Сушковой. В этом смысле эротическая сфера приучила Лермонтова воспринимать жизнь в «обществе» как разновидность большой игры («из-под таинственной, холодной полумаски»).

Лермонтов – единственный русский классик XIX века, возродивший интерес к игре как литературному приему и стилю жизни. Увлекшись в юности светски-бытовыми формами игры (маскарад, карнавальный праздник, театр марионеток), он привносит элемент игрового поведения в служебную сферу, тактику светских отношений (байронизм), делает попытки попасть на сцену (драма «Маскарад»). Наряду с использованием общепризнанных и легальных способов игры Лермонтов экспериментирует в области периферийных жанров низовой литературы. Его смелые опыты «юнкерского» периода и тематически близкие им произведения напоминают сохранившиеся в толще народной культуры массовые игровые действа. У Лермонтова они даны в сниженном и вульгаризированном плане, обусловленном сферой бытования и встроенной в них традицией профессионально-сословной среды (гусарский фольклор).

Получив первые впечатления от соревновательных форм народно-бытовой игры в детстве (кулачные бои), Лермонтов во взрослом возрасте переосмысливает их природу в свете социального опыта. В его сознании укореняется представление об агоне как универсальном принципе общественной жизни. В «большом свете» это – соревнование опытных интриганов, за зеленым столом – карточных игроков, в армейской среде – дуэлянтов, в сердечных делах – коварных искусителей.

И в свете мне открылся новый свет ‹…›Я заключил с судьбой последнее условьеИ вот стал тем, чем я теперь,Умеренный игрок и наблюдатель строгий ‹…›[565]

На формирование игрового поведенческого стиля Лермонтова большое воздействие оказала его руководящая личностная идея. Стремление к лидерству как средству завоевать успех нередко приобретало откровенно игровой характер. Стиралась грань между театральным лицедейством и бытовым фиглярством, как в истории с игрушечной саблей накануне салонного спектакля у Карамзиных: не успев сыграть на одной сцене, Лермонтов оказался в центре служебного «водевиля».

Параллельно с игрой или, точнее, в одном регистре с ней Лермонтов развивал и совершенствовал такой природный дар, как острословие. Со времени вступления в «большой свет» оно стало выполнять функцию тактического оружия по обезвреживанию недоброжелателей и разного рода грушницких. Как и игра, острота была не только социальной, но и психологической установкой, выполнявшей функцию защитного механизма. На бессознательном уровне тенденциозная острота своей направленностью на конкретный объект отводила угрозу от уязвимых участков душевного мира поэта. Об этом свидетельствует избирательная направленность лермонтовских острот. Как элемент светского общества спектакля острота служила субститутом острой социальной критики.

Лермонтов – художник придавал остроте различные оттенки в зависимости от объекта ее направленность – от шутки с умыслом до шаржа, пародии и карикатуры. Использовать остроту Лермонтов мог до тех пор, пока не был перейден пороговый уровень ее социальной приемлемости. За ним игра вступила в качественно иную стадию. В какой-то момент Лермонтов не соизмерил свои возможности. Здесь мы встречаемся с интересным психологическим феноменом: интуитивного экстраверта впервые в жизни подвела интуиция! Как азартный игрок Лермонтов не рассчитал момента, в который требовалось остановиться. И тут в силу вступили законы, неподвластность которых воле человека он сам неоднократно прописывал. Категории необходимости и случайности, выставлявшиеся у него в обличье судьбы и фатализма, настигли его по его же предсказанию. Хотя в последней ставке жизни он все, казалось бы, рассчитал:

‹…› рок мечет – я играю,И правила игры я к людям применяю.[566]

Но мы поступили бы недальновидно, списав все на излюбленный поэтический мотив Лермонтова – фатализм, «одно из самых мрачных заблуждений человеческого рассудка, которое лишает человека нравственной свободы, из слепого случая делая необходимость» (В. Г. Белинский). Здесь дело было не только в рассудке. Броня характера – это тяжелое наследие всего пережитого, и преодолеть ее бывает не под силу ни самому человеку, ни его доброжелательному окружению.

Эта мысль является конечным пунктом нашего исследования. Но это, конечно, вовсе не означает, что таким образом завершено изучение душевной жизни Лермонтова. Оно только начинается. Мы попытались наметить основные пункты исследования и осветить главные, на наш взгляд, проблемы. Психоанализ – наука развивающаяся. И хотя за последние полвека им не было сделано столько ярких открытий, как за первые пятьдесят лет его существования, многие ведущие направления сильно продвинулись вперед. Эти достижения необходимо использовать для исследования более частных вопросов психологии Лермонтова. К тому же огромным неизученным пластом с позиций психоанализа является художественное творчество поэта (естественно, взятое в связи с его душевной биографией). В этом направлении нет проторенных путей.

Серьезным препятствием на пути всех подобных исследований по-прежнему является дилетантизм тех, кто в той или иной мере берется за подобную проблематику. Этому, к сожалению, способствует эпоха, не состоящая в ладах с научной обстоятельностью и подлинной эрудицией. Другим холодным веянием времени является очевидный перекос исследовательских интересов в сторону религиозной проблематики творчества Лермонтова. Хотя сама проблема, не будучи масштабной, и могла бы стать предметом психоанализа, так как духовные искания и религиозные верования всегда интересовали, к примеру, Юнга; но, во-первых, разрабатывающие ее исследователи сами стоят на религиозных позициях и пытаются привнести в научную проблематику элементы вероучения, а во-вторых, с настороженностью, а порой и с недоверием относятся к любым попыткам увязать личность Лермонтова с психоанализом.