В месте здесь - Александр Михайлович Уланов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Купил альбом Хокусая – с тем призраком. Теперь у нас свой призрак есть. У меня есть жилая комната, где я сплю, где книги и дверь на балкон, и нежилая, где совершенно ничего моего нет. Может быть, там и поселится японский призрак.
– Наверное, потому привидений и боюсь, что не встречалась с ними. Вот встречусь и увижу, что бояться нечего было. Я ведь и тебя в своё время боялась, хоть ты и не привидение.
– Ну и как кладбище?
– Кладбищ-то нормальных не осталось. Как стемнеет, они ворота запирают, чтобы покойники не разбежались. Не лезть же через забор, я, может, туда в бальном платье пришла. А на неправедное место вместе пойдём. Ты больший специалист по неправедным местам, чем я. Да и вместе интереснее ходить.
– Мне подарили двадцать бабочек. Настанет весна, будем их выпускать постепенно. Ночных серых надо в ванной приклеить, там почти всегда темно. Помнишь, как мы звёзды расставляли? Странно, конечно, таким вот демиургом определять контуры созвездий на потолке, но мы же не раздуемся от важности.
– Рассказывай про зимних китайских бабочек. А это случайно не ты их туда привёз – серых, пушистых, живущих в шерстяных носках?
– В Китай я вроде бы никаких бабочек в носках не привозил.
– А ты уверен? Ты что, каждый день свои носки рассматриваешь на предмет всяческих насекомых, во-первых, а во-вторых, они могли от тебя сбежать после пересечения границы и начать вполне самостоятельную эмигрантскую жизнь. Харбин – приют эмигрантов. И некоторые бабочки ходят именно в носках. Как ты себе представляешь зимних бабочек? В носках, варежках, шапках меховых и мховых.
– А на крылья что надевать?
– А на крыльях – узоры. Ледяные. Они потом летают и к стёклам прислоняются. На ёлках бабочки пьют водку, чтобы не замёрзнуть, а удавы изредка заползают в студенческие столовые погреться, и в апартаменты русских учёных помыться от пыльной действительности.
– Бабочки не водку пьют, а молоко.
– Где они его берут, они же бабочки? Или сознательные китайцы кипятят молоко с мёдом, открывают окна, и все зимние бабочки слетаются пить молоко, как наши воробьи на семечки?
– А Жёлтое море относится к Жёлтому морю, а не к Тихому океану.
– Но где ж его, океан? На Камчатке? У Мерфи в Сан-Франциско?
– Океан, на самом деле там, где ты захочешь его увидеть. Хоть на Жёлтом море, хоть на Белом. Хотя, наверное, океана с берега не увидишь. Нужно или пролетать над ним, или плыть по нему, чтобы вокруг был только один океан и ты. Или нырнуть в него и проплыть под водой долго-долго. Но это можно увидеть и во сне. Вечером на балкон прилетают стрекозы, огромные, как дирижабли, и стрекочут, как сумасшедшие кузнечики в Крыму.
– Всё же хочется океан не умо-душевно-зрительный, а внешний, с его неожиданностью.
– Ты жаб в руки брал? И как они? Отличаются чем-то от наших?
– Брал – хотя не целовал, забыл как-то – они круглые, маленькие, но очень толстые, и более крапчатые, что ли.
– Поедешь на море-океан, вот там и поцелуешь какую-нибудь змееголовую. Слушай, а вдруг она тебя поцелует, и ты сам в лягушку превратишься? У тебя же есть к этому душевная склонность (к превращению, да и к поцелуям тоже).
Ощущать тебя на другом конце сети, видеть, как ты мне пишешь, чувствовать, как сердце бьётся – замечательно – а потом, конечно, очень плохо от того, что не обнимешь – но потому и плохо, что было хорошо, так пусть и будет – наверное, напиваются примерно с таким же предположением – но я не буду.
– Приходи. Мне от тебя не нужно сейчас ничего особенного. Просто рядом посижу, поглажу, только и всего. Наберусь тактильных ощущений и смогу просуществовать ещё половину этого срока.
– Есть ли тактильная память? Я представляю движение твоей руки, хотя не смогу объяснить, почему думаю, что твоя. В седьмой день седьмой луны – сегодня – сороки строят мост через небесную реку, Млечный путь, чтобы встретились Ткачиха и Пастух, которые живут по разным берегам. Но мы ведь с тобой чаще, чем раз в год.
– Очень рада, что тебе тоже не хватает тактильного контакта, а то уже стала думать, что это я какая-то ненормальная. А чаем можно становиться, когда никто не видит, или с тем человеком, который тебя точно не выпьет, а станет другим чаем.
– Ещё совпадаешь с кем-то, совершая его движения. Чувствуя своё вращение и подъём, узнаёшь, что ты – винтовая лестница.
– Как ты меня ждёшь?
– Я о тебе вспоминаю, смотрю, о чем рассказать и что привезти.
Яблоко – это ты. Ты их любишь, и боишься живущих в них червяков, так что резать яблоко часто приходится мне. Плоская тонкая книга в твердом переплете. Ты пишешь, положив на нее маленькие листочки, а книгу на колени. Галереи книжных шкафов – я когда-то нашел тебя там, и теперь ты в каждой библиотеке. Тяжёлые грузовики, друг за другом идущие по ночной улице – так они шли, когда я ждал автобус с тобой. Бабочки у фонаря, – ночь белых бабочек, мы встречали ночной опаздывавший поезд, и они кружились, сотнями, тяжёлые и шерстяные, а через несколько лет дождались нас на мосту через железную дорогу в кипарисовом южном городе. Остро отточенный карандаш – ты любишь такие, у тебя даже специальная машинка для точения. Так и встречать тебя каждый день двадцать и тридцать раз, обнаруживая этими встречами отсутствие.
– Одномесячная поездка тяжелее двухмесячной, очень торопиться приходится, чтобы хоть что-то закончить.
– А это хорошо или плохо? То есть для тебя, с одной стороны, плохо, так работать тяжело, а с другой стороны, удаётся же вокруг посмотреть. А с третьей стороны, если ты будешь постоянно уезжать на несколько месяцев, я от тебя отвыкну совсем, и будем встречаться раз в год на берегу молочной реки с кисельными берегами. Тут уж никакая тактильная память не спасёт.
– Но я не постоянно уезжаю – и пишу каждый день.
– Нет, ты уезжаешь постоянно, это возвращаешься ты время от времени.
– Но ты посчитай, сколько времени
