Собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Ларец Марии Медичи - Еремей Парнов

Зазвонил телефон. Дежурная сообщила, что Михайлов и Овчинникова только что взяли у нее ключи и прошли в номер 436. Его занимала Женевьева.

Люсин поправил галстук, надел пиджак и, прихватив портфель с бумагами, вышел в коридор. Серая ворсистая дорожка совершенно заглушала шаги. Остановившись у двери 436-го, Люсин осторожно постучал.

— Войдите! — услышал он голос Женевьевы и отворил дверь.

Она, видимо, шла ему навстречу, потому что они встретились на самом пороге.

— Вы?! — Брови ее удивленно вскинулись вверх, а в глазах было смятение.

— Можно войти? — тихо спросил Люсин.

Она молча посторонилась и пропустила его в комнату. Михайлов выгружал из авоськи какие-то бумажные свертки. Он обернулся и как-то весь передернулся. Видимо, как и Женевьева, он меньше всего ожидал увидеть сейчас сыщика.

— Здравствуйте, — сказал Люсин, испытывая некоторую неловкость. Ему всегда становилось немного не по себе, когда он видел, что его слова или действия вызывают в людях страх.

— Чем обязана? — сухо спросила быстро овладевшая собой Женевьева.

— Мне нужно задать вам несколько вопросов… обоим.

Колючие, суженные зрачки Михайлова все еще бегали, как загнанные зверьки. Но Женевьева держалась молодцом. Спокойная и холодная, как всегда.

— Понятно, — кивнула она, вытаскивая сигарету. — Мы уже думали об этом. Просто не ожидали, что вы так… быстро. — Она отбросила коробочку сигарет «Лорд» и щелкнула зажигалкой.

— Если позволите, Женевьева Александровна, я поговорю сначала с Виктором Михайловичем. Покурите пока в моем номере. Это четыреста девятнадцатый, неподалеку. Я вам позвоню. Ключ в дверях.

— Хорошо, — кивнула она и пошла к выходу. Но вдруг задержалась и, не оборачиваясь, медленно, словно сквозь зубы, произнесла: — Расскажи все, как есть, Виктор. Нет смысла…

— Благодарю за доброе побуждение! — резко прервал ее Люсин. — Я позвоню вам, Женевьева Александровна!

Все так же, не оборачиваясь, она чуть склонила голову набок, и вдруг ее плечи как-то поникли. Она помедлила, потом, словно решившись на что-то, резко тряхнула платиновыми волосами и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Михайлов молча следил за ней. Глаза его перестали бегать, напротив, сосредоточившись на закрывшейся только что двери, они обрели выражение трагическое и обреченное.

— Имейте в виду, — тихо, едва шевеля губами, сказал он, — она абсолютно непричастна. Абсолютно… Если из нас кто-то действительно виноват, так это я.

— Я не тороплюсь обвинять, Виктор Михайлович, — мягко сказал Люсин, давая Михайлову собраться с мыслями и прийти в себя. — Да и не мое это дело — обвинять… Я вынужден задать вам несколько вопросов, чтобы прояснить некоторые обстоятельства. Вы не волнуйтесь, а лучше помогите мне кое в чем разобраться. Это и для вас будет лучше, Женевьева Александровна права.

— Спрашивайте, — все так же тихо ответил Михайлов.

— Подумайте хорошенько, прежде чем давать ответы, — предупредил Люсин, — потому что я буду вести протокол.

Он вынул из портфеля зеленоватый бланк, прошел к письменному столу и, отодвинув его так, чтобы Михайлов мог сесть напротив, сказал:

— Прошу.

Михайлов опустился в кресло и невидящим взглядом уставился в окно. Выходило оно на внутренний двор, на пыльный пустырь, где уже стояли строительные краны и высились груды кирпича.

— Сейчас-то паспорт, надеюсь, при вас? — чуть улыбнулся Люсин.

Михайлов полез во внутренний карман.

— Я выносил вам его… тогда, — сказал он, протягивая Люсину свой до невозможности истрепанный документ.

— Знаю, — кивнул Люсин и раскрыл паспорт. — Так… — Он начал аккуратно заполнять бланк. — Михайлов Виктор Михайлович, год рождения 1934-й, место рождения Москва, прописан по Малой Бронной улице, номер семнадцать, квартира шесть. Художник-реставратор… Вы по договорам ведь работаете, Виктор Михайлович?

— В основном…

— Значит, работа по договорам с различными организациями. Так?

Михайлов молча кивнул.

— Ну и прекрасно… А сейчас ответьте мне на такой вопрос: продали ли вы иностранному гражданину икону под названием «Троица»?

— Продал… Но я уже говорил вам, что не знал… А, впрочем, чего уж? — Он махнул рукой. — Знал! Да, я продал эту икону иностранному гражданину.

— Хорошо. Я так и записываю… Сколько вы получили за нее?

— Пятьсот рублей советскими деньгами.

— Когда это было? Где?

— Во вторник на прошлой неделе. У меня на квартире.

— Кто при этом присутствовал?

— Никто.

— Так… Теперь такой вопрос: знали ли вы, что эта икона представляет собой памятник древнерусской живописи?

— Эта икона написана в прошлом веке! Я знал и знаю, что никакой исторической ценности она не представляет.

— Вы утверждаете это?

— Конечно.

— Тогда ознакомьтесь, пожалуйста, с заключением эксперта. — Люсин протянул ему отпечатанный на машинке листок.

Михайлов бегло просмотрел экспертизу, словно хотел ее моментально сфотографировать, а не прочесть. Но вдруг, схватив бумажку обеими руками, поднес ее почти к самым глазам, отвернувшись на пол-оборота от света. Чтобы не мешать ему, Люсин сделал вид, что заинтересовался каким-то документом в одном из отделений своего портфеля. На самом же деле он напряженно ждал, что скажет Михайлов, подстерегал первую, самую непроизвольную реакцию.

— Да. Очень может быть… — тихо сказал Михайлов и отер лоб. И вдруг, словно высвободилась в нем какая-то до отказа натянутая пружина, он сцепил руки в единый кулак и, болезненно сморщившись, уперся в него зубами. — У меня было подозрение, — раскачиваясь, сказал, будто простонал, он. — Я же видел и это вохрение жидкой плавью, золотистой охрой с подрумянкой по светло-оливковому санкирю! А белильные оживки, мелкие такие, реденькие, нанесенные короткими штришками? Я же сам говорил, что она какая-то первозданная. Эта голубизна на хитоне исконная какая-то… И серо-синие пробела на гиматии левого ангела… Но поймите же: она ведь так хорошо сохранилась! Есть бесчисленные подражания, многочисленные копии… Да и не верю я, что можно случайно, у какой-то старухи купить за двадцатку пятнадцатый век!.. Не верил… — Голос его упал.

Люсин удивился, что Михайлов сказал почти то же, что и профессор-эксперт. Оба они сказали «не верю». И Женевьева — он тут же вспомнил — тоже, кажется, сказала так.

«Может, в этом все дело? Это «не верю» продиктовал им профессиональный опыт, притаившиеся где-то на дне души разочарования, развеявшиеся надежды. Безусловно искренне… Но профессор сказал, не видя доски. У этого же она была черт знает сколько. Впрочем, профессорское звание тоже недаром дают…»