Возвращение - Наталья Головина

Греку таки пришлось дать честное слово, что он не использует трудности повседневного надзора за собой для побега. Одновременно со свадьбой Бакунин хлопотал о разрешении ему свободного передвижения по Сибири, делая из факта женитьбы некоторую демонстрацию благонамеренности…Но он не оставит Антосю. Его друзья по его просьбе помогут ей затем выехать из Иркутска и перебраться с чужими документами за границу. Впереди у Бакунина еще несколько лет жизни в сибирской ссылке.

Получив же наконец «свободный лист» для передвижения по служебным надобностям, он от радости расхохочется до кашля. Лысеющий, азартный, встрепенувшийся… Дрогнет от предчувствия сердце грека.

Отдаленной поездке Бакунина, на которую он возлагал особые надежды, чуть было не воспрепятствует донос о том, что поднадзорный высказывает немало странного об упразднении «всего». Но его положат покуда под сукно. Доноситель был не совсем не прав. Но Бакунин уже двинется на Дальний Восток; погоня окажется менее расторопной.

В 1861 году, побывав попутно в Японии и в Америке, он доберется наконец до Лондона.

Ему покажутся странными хлюпающие его шаги по совсем непохожей на сибирскую тамошней зиме. Однако беглец полон бодрости. «Давненько я не булгачил польских эмигрантов», — скажет он себе и устремит на это все свои силы.

…Вновь и вновь переезжая, семьи Огарева и Герцена устроились теперь под одной крышей в Путнее. Александр Иванович с удовлетворением сказал:

— Наконец-то иначе! Я всегда имею зимой дом с садом, а летом стену перед глазами, поживем тут до осени… может, вообще будем доживать.

Он чувствовал, что стало меньше причин для скрытой тревожности, гнавшей его прежде с места на место, когда поселяться приходилось в случайном и не своем жилье, так уж пусть хотя бы что-то новое и другое, не все ли равно что! Теперь же, с Ником и Наталией, стало возможным наконец сложить что-то устойчивое, создать уголок России на чужбине.

С отрадой бродил сейчас Александр Иванович по комнатам с еще не разобранными саквояжами и сундуками, разбросанными повсюду несессерами, письменными приборами, книгами, кофейниками… Ник, столь чуждый быту, когда его глаза вдруг различали добротные и изящные бытовые предметы, порой очаровывался ими — и вот недавно посыльный доставил из магазина целый набор оцинкованных кофейников. (Шутили об эпохе кофейников в качестве ваз для цветов.) Повсюду также лежали еще не распакованные модные шляпы Наталии Алексеевны от Гарднера… Увидела бы Мейзенбуг — у домоправительницы случился бы удар при виде такого разгрома.

Она теперь проживала уединенно в Италии. Жаль ее, конечно, подумал Герцен.

Однако вскоре установился относительный порядок: энглизированные завтраки по утрам — с ветчиной и кофе, приличные обеды; были налажены уроки младших детей. Саша теперь каждый день отправлялся спозаранок в анатомический театр университета. В клинической медицине он, кажется, нашел свое. Александр Иванович не слишком доволен: искусство имеет корни, наука же — космополит…

Как происходит выбор? Тайна. Быть может, тогдашние страшные месяцы в Ницце: огромные и без стеснения заплаканные глаза Саши — он наблюдал, как, все более бессильные, бились доктора у постели его матери. Виденное могло и привлечь и оттолкнуть. Притянуло… Сын совсем взрослый. Он очень высокий, с красивыми, сильно увеличенными у него глазами, что говорит о бурно работающих железах, со вспышками энергии, но и со стеснительностью и напряженностью, свойственными его психологическому типу. Чтобы перебороть свою скованность, он порой отвечает заносчиво:

— Почему?.. Ну, видишь ли, в физиологии я могу знать точно! И на что-то влиять. — Маленький выпад в адрес отца и Огарева с их социальной областью, в которой, по его мнению, слишком о многом надо догадываться.

Пусть так, все же медицина — благородное занятие, к которому стоит подходить со страстью, оно может стать делом жизни. Но жаль, что сына мало интересует общественная сфера, то, что должно бы ему быть дорогим по наследству.

Между тем они с Огаревым могли бы гордиться своим делом. Новорожденный «Колокол» не остался безвестным. Книготорговец Трюбнер, начавший когда-то дело отчасти на мотивах энтузиазма (убытки, конечно, возмещал Герцен), из сочувствия к политическим взглядам своих клиентов, теперь был вознагражден сторицей. Ежемесячная газета на тонкой бумаге стала нарасхват среди русских путешественников и контрабандными путями мощно двинулась в Россию. Дела и связи были отлажены. Так что Огарев мог наконец позволить себе отдохнуть.

Он поехал в Норфолк и Брайтон. Величаво-медленным дилижансом — по центральным графствам Британии. Он уже был затребован в посольство. И отказался от возвращения. Ему предстояло теперь надолго внедряться в здешнюю жизнь, понять и примерить на себя ее ритм и уклад, это лучше удается наедине.

Наталия Алексеевна была полна другим — включиться в семью. В Путнее воцарилась такая идиллия…

Выдались вдруг не по-сентябрьски лучезарные дни, дальше — сверх всякого ожидания — недели. Шелестели под ногами уже опавшие листья, но вновь зацвел шиповник, слегка набрала краски луговая пестрина. Наталия Алексеевна, совсем как когда-то безудержной девчушкой в Италии, азартно принималась за все подряд, увлекая своими занятиями детей. Взялась было сама подстригать заросли колючего дрока и разорвала платье — делегацией они явились за помощью к Герцену, но больше продемонстрировать свое веселое оживление, растормошить и его. Он обещал обратиться к садовнику. Пожурил, что прервали его работу.

Что же, большая девочка в окружении двух младших займется тогда чем-нибудь еще. Она ехала из России с одной мыслью: сберечь детей, жить для них, как ей завещала Натали! (Она знала об этой ее мысли.) Пусть даже это непросто: ведь маленькие существа порой докучают! Наталия Алексеевна помнила, как иногда не находила укрытия от своей племянницы, дочери сестры Елены, когда жила в Яхонтове. Но Тата с Олей — ее призвание…

С Олей, очень грациозной, она разучивала танец и с Татой, соревнуясь, составляла букеты; у той выходило искуснее. Они взапуски бегали по саду, и за столом разговоры были полны рассказов об их выдумках и прогулках.

Вдруг взгляд Таты с несмелым выражением…

Она словно ждала чего-то.

Перемены в человеческой жизни подступают обычно исподволь и потому довольно неотвратимо: Александр Иванович угадывал идею Наталии о соединении с ним и его детьми, и его постепенно повергало все в большее смятение некое эмоциональное поле, исходящее от нее, ее оживление и смущение при виде него, ее полувыдуманное-полусуществующее чувство… Позднее она сказала ему, что полюбила его еще в Италии, теперь лишь вспомнила тогдашнее. Она по всегдашней своей привычке преувеличивала…

Предчувствовал перемены и Огарев. По обыкновению «новых людей», он считал женщину свободной в выборе своего жизненного пути. Николай Платонович предельно чуток, он поэт, и едва ли не раньше самой Наталии догадался о зарождении ее нового чувства, между ними еще не было объяснения, но их семейные отношения прекратились едва ли не с самого их приезда в Англию, и в этом его уважение к Наталии. Теперь же он считал за лучшее уехать на время, чтобы не мешать ей и другу.

Малыми каплями стекала тишина. Наталия молчала. Она вошла в кабинет Александра Ивановича не спросясь, потому что отважилась безоглядно и до конца. Он знал ее заветную мысль, что детей… и, таким образом, как бы и его самого «завещала» ей Натали…

Но нет, увидел он, она заглянула к нему со счетами и расходными записями. Хватит ей дурачиться без дела, она решила разобрать платежные бумаги, но вот — непонятное: счета на химические реактивы… Ах, Саша-младший заказывает для опытов? И на удивление немного за топливо для каминов… Куда-нибудь завалились счета? Но она хочет серьезно разобраться!

Спросила под конец:

— Довольны ли вы мною?

Вдруг ниточки бровей у нее взлетели вверх беспомощно и вдохновенно:

— О Александр… бесконечно родной! — Губы ее, молодые и розовые, смятенно дрожали, — Николай не может быть препятствием: я только что написала ему, что люблю вас! Вас!..

Ей двадцать семь. Она худощавая и стройная. Ее пепельные волосы коротко подстрижены, и в них начинает пробиваться обильная у нее ранняя седина, что импозантно при молодом лице. Оно кажется очень нервным, черты его немного остры и мелковаты, но красивы.

Александр Иванович смотрел несколько обреченно.

На лестнице послышались Сашины шаги, и Наталия Алексеевна заспешила из герценовского кабинета. Все так же вдохновенно и счастливо улыбаясь.

Думы, охватившие его после того, нелегко изъяснить: душа его была смущена и встревожена.

Он спрашивал себя: возможно ли то, о чем она возвестила? Проблема была, пожалуй, не в Нике… Ибо всегда видно, если отношения двоих тесны и горячи. Кажется, между ними этого давно уж не было, они обращались друг с другом предупредительно и отстраненно ласково. И Ник, безусловно, сделал бы все для ее блага, если бы Герцен сейчас также написал ему о том, что готово возникнуть в Путнее…