Невеста Борджа - Джинн Калогридис

Я сразу же все поняла: Сфорца застал Папу и Лукрецию точно в такой же ситуации, что и я. Он знал то же, что знала я, — очевидно, узнал об их запретной связи вскоре после своей женитьбы на дочери Папы и не выдержал груза этой тайны.

Я не могла винить этого человека. Но мне было до боли жаль Лукрецию. Похоже было, что с возвращением мужа ей полегчало, и вот теперь сам факт его побега породил целый водоворот сплетен вокруг ее имени. Никто не смел дурно говорить о его святейшестве или обвинять его в инцесте, но Лукрецию сплетники не щадили. «Шлюха, — так называли ее. — Жена и дочка Папы».

Во Флоренции Савонарола с небывалым пылом поносил грехи Рима и дошел до того, что призвал к насилию против Папы и его церкви. Этот священник-реформатор писал правителям разных стран, убеждая их отнять у Александра тиару; он призывал Карла, короля Франции, обрушиться на Италию и снова «свершить правосудие».

Папа немедленно принялся трудиться над признанием брака Лукреции недействительным… и в мае месяце отлучил Савонаролу от церкви.

Лукреция терпела все это, сколько могла, а затем, в июне, взяла нескольких самых приближенных к ней дам и без согласия и ведома его святейшества удалилась в доминиканский женский монастырь в Сан-Систо. Она сообщила отцу, что собирается стать монахиней. Хватит с нее брака и мужчин.

Александр пришел в ярость. Пригодная для брака дочь была выгодным орудием в политической игре, и он не собирался от него отказываться. Он немедля отправил в монастырь вооруженный отряд, требуя, чтобы монахини отослали Лукрецию, «поскольку для нее лучше всего будет находиться на попечении отца».

От этого языки римлян заработали еще активнее: «Вот видите? Он не может пробыть без нее и дня!»

Настоятельница монастыря мать Джиролама лично вышла к солдатам. Несомненно, это была храбрая и необычайно красноречивая женщина, поскольку солдаты покинули Сан-Систо с пустыми руками, к пущей ярости Александра.

Лукреция не собиралась возвращаться. Я начала верить, что она вступила в эту кровосмесительную связь с отцом не по собственному желанию, а по принуждению. Мне было искренне жаль ее.

Через некоторое время Александр поостыл и позволил Лукреции остаться в Сан-Систо. Он решил, что Лукреции наскучит монастырская жизнь и она пожелает снова вернуться к своим празднествам.

Но он не знал одной подробности, которую вскоре узнала я.

Я тайно отправилась в Сан-Систо, навестить Лукрецию. Одна из облаченных в белое сестер провела меня к ней в покои. Их трудно было назвать спартанскими: это были прекрасно обставленные просторные комнаты, устроенные специально для посещающих монастырь знатных дам, а Лукреция к тому же устроила, чтобы сюда привезли изрядную часть ее собственной мебели, чтобы не так сильно скучать по дому.

Но самой Лукреции в покоях не оказалось. Меня встретила Пантсилея, которая была старше Лукреции всего на несколько лет, но выглядела куда более зрелой женщиной. Она была милой, отзывчивой и заботливой, а кроме того — стройной и красивой. Пантсилея гладко зачесывала свои черные волосы назад и собирала в узел на затылке: скромная вдовья прическа. Сегодня ее обычно гладкий лоб прорезали морщинки беспокойства.

— Как там она? — спросила я.

При виде беспокойства на лице донны Пантсилеи я и сама несколько встревожилась.

— Мадонна Санча, — подавленно откликнулась она и поцеловала мне руку. Она могла говорить откровенно, поскольку мы с ней оказались наедине: еще две дамы Лукреции ушли с ней в церковь, а Перотто отослали на кухню. — Я так рада, что вы приехали! Я еще никогда не видела ее в таком смятении. Она не ест и не спит. Я боюсь… Мадонна, я очень боюсь, как бы она не натворила чего непоправимого.

— О чем ты? — резко спросила я.

— Я боюсь, как бы она…— Пантсилея перешла на шепот, — как бы она не попыталась покончить с собой.

Эти слова настолько потрясли меня, что я на миг утратила дар речи, что, впрочем, оказалось только к лучшему, потому что ровно в этот момент мы услышали приближающиеся шаги. Вскоре двери покоев отворились, и появилась Лукреция в сопровождении своих дам.

Она была с ног до головы одета в черное. Я никогда еще не видела Лукрецию такой бледной; под глазами у нее залегли темные тени. Вся ее прежняя веселость исчезла без следа, сменившись мрачностью и унынием.

— Донна Санча! — воскликнула она, приветствуя меня призрачной улыбкой.

Мы обнялись, и я почувствовала, насколько она исхудала: кости просто-таки торчали наружу.

— Как я рада тебя видеть!

— Я соскучилась по тебе, — честно сообщила я. — Мне захотелось взглянуть, как ты тут.

Лукреция взмахом руки отослала дам в другую комнату, чтобы мы могли поговорить наедине.

— Ну что ж, — отозвалась она, улыбаясь все той же невеселой улыбкой, — ты можешь это видеть.

Она уселась на большую подушку, лежавшую на полу; я села рядом и взяла ее за руку.

— Лукреция, пожалуйста. Я беспокоюсь о тебе. Даже Пантсилея очень обеспокоена. Ты была так добра ко мне, и я не в силах смотреть, как злые языки доставляют тебе столько терзаний.

Лукреция посмотрела на меня и залилась слезами. Некоторое время я прижимала ее к себе, пока она рыдала, уткнувшись мне в плечо; я пыталась представить себя на ее месте — воистину странном и ужасном месте!

А потом Лукреция подняла голову, взглянула на меня еще более задумчиво и сказала:

— Все еще хуже, чем ты думаешь, Санча. Боюсь, я беременна.

Я онемела.

— Отец ребенка — не Джованни, — продолжала она дрожащим голосом. — Если бы я сказала тебе…

Я вскинула руку.

— Я знаю, кто отец.

Лукреция пораженно уставилась на меня.

— Но мы не будем произносить его имя, — сказала я. — Это может стоить мне жизни. Потому давай договоримся: я глубоко сочувствую тебе, но никогда вслух не скажу, кто отец этого ребенка. А значит, нельзя в точности утверждать, что я знаю правду.

— Санча, но откуда ты?..

— Я ни в чем тебя не виню, Лукреция. Мне больно видеть, что ты очутилась в таком сложном положении. Я могу лишь предложить тебе свою дружбу и помощь.

Любопытство на лице Лукреции вновь сменилось печалью. Я обняла ее, мысленно радуясь, что моя жизнь все-таки не настолько исполнена страданиями.

Наконец Лукреция сумела взять себя в руки и снова принялась внимательно изучать мое лицо.

— А ты согласишься сделать для меня одну вещь? — спросила она тоном, который опасно напоминал тон предсмертной просьбы. — Ты простишь Чезаре за то, что он был несправедлив к тебе?

Я напряглась. Мысль о том, что Чезаре кому-то рассказал о нашем романе — и, очевидно, о той моей кошмарной встрече с Хуаном, — вызвала у меня боль и гнев, пусть даже этим «кто-то» была его родная сестра.

— Пожалуйста, пойми: Чезаре очень плохо без тебя, — не унималась Лукреция. — Он повел себя как дурак, но это потому, что женщины уже много раз предавали его… и он не помнит себя от ревности — ты ведь такая красавица. Но я никогда еще не видела, чтобы он был в кого-нибудь влюблен так, как в тебя. Пожалей его, Санча.

— Пусть Чезаре говорит сам за себя, — холодно отозвалась я. — Лишь тогда я отвечу ему.

Тем вечером я вернулась во дворец Святой Марии. Я ни на миг не поверила, будто Чезаре опомнился; я чувствовала, что Лукреция просто пытается по доброте душевной уладить наши отношения.

Но еще до захода солнца ко мне в дверь постучали, и молодая служанка передала донне Эсмеральде запечатанное письмо.

Я с жадностью схватила его и прочла на балконе, выходящем в сад. Письмо было написано аккуратным, размеренным почерком Чезаре.

«Милая моя Санча. Я был величайшим глупцом на свете, когда усомнился в тебе, и заслуживаю, чтобы меня за это отправили в последний круг ада. И несомненно, я познаю адские мучения еще при жизни, если ты не сжалишься надо мной и не согласишься сегодня ночью встретиться со мной… Но я сам их заслужил. Я буду ждать тебя, держа свое сердце в ладонях, как дар. И все же если ты решишь не приходить, я полностью это пойму и останусь навеки твоим.

Чезаре».

Я не хотела идти на эту встречу. Я хотела наказать его, заставить его ждать, как ждала я, когда моя надежда медленно умирала, превращаясь в боль.

Я хотела пойти на эту встречу, чтобы его сердце запело от радости при виде меня — лишь затем, чтобы разорваться, когда я плюну ему в лицо.

Я хотела пойти, чтобы кинуться ему на шею, наслаждаться тем, что он снова мой, шептать клятвы в вечной любви.

В конце концов я пошла.

Чезаре знал, как привлечь кого-то на свою сторону. Завидев меня, он рухнул на колени, потом уткнулся лицом в гравий дорожки.

— Я не встану, пока вы мне не позволите, мадонна.

Несколько мгновений я смотрела на него, думая о Хуане, об отпечатках точно таких же камней на моей спине, о боли и унижении, которые я пережила в тот день. Наконец я произнесла:

— Встань.

И отбросила вуаль.

Глава 20

Той ночью мой роман с Чезаре возобновился с прежней страстью. Чезаре поклялся отомстить Хуану — но «в подходящий момент и в подходящем месте». Я утихомиривала его.