Императрица Лулу - Игорь Тарасевич

Мастер в кожаном фартуке на голом по пояс теле равнодушно сосал трубочку, время от времени подливая из узконосой лейки масло в ступицы железных колес. Каждый раз, перед тем как подлить масла, он пускал коричневую от табака слюнку в ведро, причём слюна вылетала, словно бы безо всякого его усилия, сама по себе. Так же равнодушно он взглядывал на посетителя, словно бы говоря: «Du kannst mich mal».[73] Его плоское лицо с круглым, как луковица, носом и прищуренными голубыми глазками почему-то потом до самой смерти вспоминал он — уже через много лет… Так нет же, нет, проклятая немчура!

Он так и вслух произнёс тогда:

— Нет! Нет!

Управляющий нагнулся к его уху, чтобы прокричать:

— Hatten Sie geruht, etwas zu sagen, Herr Ochotnikow?

— Gut! — он тоже прокричал тому в ухо. — Sehrgut!

— Ja! Die beste deutsche Seilerei! Bestes Manilaseil! Nach einer Seilerei mit Wasserad-Antrieb muessen Sie nach Koeln fahren! Koeln am Rhein. Koeln am Rhein! — оралнемец, вдесятыйраз, какдурачкумаленькому, повторяяужесказанное. — Fahren Sie nach Koeln, dort koennen Sie die beste Seilerei mit Wasserrad-Antrieb kaufen!

— Gut! Koeln!

— Ja! Ja! In Koeln gibt es die besten Seilereien mit Wasserrad-Antrieb![74]

Самые лучшие, майне херр, самые лучшие дороги — в России. В том числе и канатные дороги. Словно бы новым пеньковым канатом скреплённое государство, обретшее средства к существованию и прочность скрепляющих его государственных, а также иных прочих уз, прочное государство станет надеждою Европы при его канцлерстве. И замер от этой мысли. При его канцлерстве. Сидя в обшарпанной карете, качающейся на знобящем весеннем ветру, так думал. Остановились мечты, только когда карета встала.

— Ну что? Опять застрял, дурак?

— Дык, барин… Весна вить, знамо дело… Оно как разлило, гля…

— Давай, вези, знай! — он высунулся из окошка. — Вези! Не разговаривай!

Хлыст прошёлся по несчастным лошадиным спинам. Вщюк! И ещё раз: вщюк! Дёрнули лошади, и карета на этот раз дернулась так, что, показалось, сей же миг вся развалится или оборвутся постромки, стало бы с них, дураков! Тогда на руках понесли бы до дома. Дёрнули, значит, дёрнули и выволокли из очередной ямы, ждущей давно уже колеса и неохотно его отпустившего; потом пошло лучше, к берегу подвезли совсем уж хорошо — с высокого берега снег давно съехал в реку, дорога тут очистилась и почти подсохла. Да, вот именно здесь и ставить водяное колесо да канатную дорогу.

Выбрался, подбирая распахнутую шубу, из кареты на границе чистой земли, вдохнул полной грудью весенний воздух. Ветер дул, так речным сквозняком несло даже на небольшой этой верхотуре, как, наверное, на самом высоком небе дуют Божьи ветра. Перекрестился и поклонился, словно магометанин, востоку. Господи! Хорошо! Хорошо! Хорошо!

Сапоги по вершок, почитай, ушли в грязь; вываживая ноги, двинулся, переваливаясь, на кривых своих ногах двинулся к лодочному сараю на самом обрыве — не заезжал с лета сюда. Дранка на одной стороне крыши совсем разошлась, обнажая край матицы и кривые брёвнышки обрешётки, низкая дверца подперта оказалась выточенным колышком — словно бы в лапту тут играли дети и лаптой подперли дверь. Эх, подлецы мужики, подлецы…

Со скрипом отворил, теперь дунуло сыростью. Из щелей в брёвнах и сквозь крышу падали жёлтые радостные лучи. Тут снег под дырою лежал ещё совсем не тронутый, ровно наметённый на две худые — тоже видно было — плоскодонки. Сбоку вертикально, прислонённый к стене, стоял довольно-таки справный долблёный ялик, его он не помнил по прошлому году, как такой и не унесли мужики. Ещё стояли весла в углу. А вот бухты каната, отличного каната, бухты каната, лежащей тут с осени, он прекрасно помнил, каната не было — огромное коричневое пятно осталось посреди наметённого снега и бесформенные, гладкие следы валенок на этом снегу. Чтоб унести весь канат, человек потребно двое или аж трое, даже — что! — человек четверо; сговорились, воры! Он вышел наружу посмотреть, куда ведут следы — в Барыбино или в Юдино. Это ж надо было решиться! Ни колодок не боятся, ни плетей не боятся, ничего.

Обе свои деревеньки он мог заподозрить с равным основанием, хотя Юдино стояло на реке, а Барыбино — за рощею, так что из Юдино, разумеется, ворам легче стало бы ночью перевести канат, как только вскроется река. Однако же в мужицкой хитрости он нисколько не сомневался. Мужики могли отнести уворованное именно в Барыбино — на случай, если пропажа скоро обнаружится, и искать станут, конечно, в Юдино. Хотя никто наверняка не ожидал появления барина здесь, на берегу, в самом начале весны.

Следов не было. Как лиса хвостом замела. Зачем дуракам канат, купленный им для образца изделий будущей своей фабрики, — только пропить.

Он несколько времени стоял у низкой двери. Деревня на берегу серела сквозь голые ещё ветки берёз. Следовало, разумеется, немедленно навести розыск, но он всё продолжал стоять, вглядываясь в даль, пытаясь прозреть будущее в сизом мареве марта. Река уже вздулась, чересполосица чёрных полыней лежала на ней, словно бы нанесённая жирным, распадающимся в руках углем.

Позади раздался неясный звук, и он резко оглянулся на этот звук. Рядом, в нескольких шагах, стояли двое мальчишек — один постарше, лет десяти, другой помладше года на два; оба тут же, как он оглянулся, сдернули с голов колпаки. Божьи ангелы, что ли, явились пред ним, святым духом перенесённые на воронежский берег? Он и не слышал, как они подошли. На валенках у мальчишек висели комья грязи. Нет, на ангелов они не сильно-то казались похожи — оба смуглы, чуть не как эфиопы; точно, ну, точно таким же в детстве был сын Алексей — наверное, это чёрная воронежская земля, чернозём воронежский делает ребятишек чёрными: и сам он, Яков Охотников, и покойница жена — рыжи, а сын, как и эти двое, оказался смугл.

— Ну, — доброжелательно, думая о сыне, спросил, — кто канат-то взял? Знаете?

Оба лишь шмыгнули носами, проглотили сопли. Ветер шевелил чёрные их космы на непокрытых головах.

— Вы чьих?