Кунигас. Маслав - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До полудня не в кого было пустить стрелу, враг держался в отдалении, и некоторые из осажденных делали предположения, что нападающие ждали приближения ночи, чтобы с помощью беглецов из замка предпринять какие-нибудь решительные действия.
Городище имело теперь совершенно другой вид. Пока опасность была еще далеко, люди имели возможность и отдохнуть и перекинуться между собой словами и шутками, а иной раз поспорить и побраниться; случалось, что только уважение к Белине удерживало их от расправы с помощью меча. Теперь все это забылось, все снова объединились между собой и даже те, кто отвыкли от всякой борьбы, проводя все время в лежании и праздности, почувствовали в себе прилив мужества. Все хорошо понимали, что нужны были нечеловеческие усилия, чтобы сопротивляться этим полчищам врагов, затянуть борьбу и, может быть, дождаться помощи от своих. Только на них была вся надежда. Если бы помощь эта запоздала, то защитники городища, истощенные голодом и непрестанным бодрствованием на страже, измученные борьбой без надежды на избавление, должны были бы уступить. Ни люди, ни укрепления замка не выдержали бы штурма.
Весь этот день прошел в томительном ожидании и взаимных поддразниваньях. Неприятельские отряды подходили к замку и снова отходили, проходили мимо ворот, осыпая защитников насмешками и угрозами. Не успевали осажденные, воспользовавшись отдалением одной группы, прилечь и отдохнуть тут же на валах, как уже приближались новые отряды, пешие и конные, подкрадывались потихоньку, приглядываясь и прислушиваясь.
Всадники подъезжали к замку на расстояние стрелы, пущенной из лука, и начинали вызывать защитников по именам.
— Белина, старый волк! Вылезай из ямы! Эй, Белина!
Другие ругали и высмеивали Долив, Лясоту и всех, кто там был. Вехан и Репец обо всем им донесли.
Но больше всего брани и насмешек выпало на долю старого Белины. Он все слышал, но молчал. А когда ему надоела вся эта брань, он вышел на мост, оперся на рукоятку меча и так стоял перед ними, спокойно выслушивая их поношенья.
В толпе, должно быть, узнали его; один из нападавших с насмешливым поклоном снял шапку и потом, надвинув ее снова на голову, погрозил кулаком.
— Эй ты, старый разбойник, пивший нашу кровь! Пришел твой час! Слышишь, ты! Теперь ты уж не вырвешься из мужицких когтей. Знаем мы, что у вас там делается — живете одной гречневой похлебкой, и людей у вас нет, мы вас скоро выкурим! Сдавайтесь-ка лучше сразу. Ведь все равно будете висеть, а так мы хоть мучиться вам не дадим, если отворите ворота… И детей не тронем! Если же возьмем силою, живой души не оставим.
Другой зарычал с диким смехом:
— Эй, живо, псы паршивые, отворяйте ворота!
И снова посыпались насмешки и брань.
Белина все стоял неподвижно; ни один мускул на его лице не дрогнул, ни одного слова не вырвалось из его уст; зато другие, менее терпеливые, приходили в бешенство, ругались и проклинали, некоторые даже не могли удержаться и пустили стрелы, хотя и знали, что они не долетят. Полетели и камни сверху в ругателей; более смелые, дальше всех выдвинувшиеся вперед, оказались пораненными, остальные с криками и бранью отступили.
В этот день не было никаких решительных действий — неприятель чего-то ждал… Вшебор думал, что ждут Маслава.
Между тем мост через болото все удлинялся и приближался к окопам; следя за работами, можно было предположить, что гати и мостки будут закончены на третий день.
Среди этой неизвестности и томительного ожидания, стократ горшего, чем борьба и даже опасность, наступила ночь: ничто так не утомляет и не мучает, как гроза, висящая над головой и готовая ежеминутно разразиться.
На другой день погода изменилась: пошел холодный дождь, задул сильный ветер, зашумел лес с северной стороны, словно вторя шумихе в лагере осаждающих. Видно было, как пригибались к земле верхушки деревьев, как ломались ветки, а дым от костров распространялся вместе с искрами по долине. Некоторые костры загасли под дождем и ветром. Нападающие ничего не предпринимали, а работы над гатями шли непрерывно.
Наконец около полудня, со стороны лесов послышались громкие крики и эхом прокатились по всему лагерю. Люди поспешно вставали и строились в отряды.
Из леса показался небольшой конный отряд, перед которым несли на шесте красное знамя: издали нельзя еще было различить ни лиц, ни одежд; всадники ехали быстро, перерезали всю долину и взяли путь прямо к воротам замка.
Вшебор, стоявший у рогаток, крикнул первый:
— Это Маслав!
Все сбежались посмотреть на него; из рыцарей почти все помнили Маслава при дворе Мешка и Рыксы; каждому хотелось увидеть, во что обратился этот гордец.
Действительно, это был он. Сидя на черном коне с длинной гривой, весь закованный в броню, в шлеме с султаном, в пурпурном плаще с золотом, наподобие королевского, он ехал, окруженный дружиной. Один оруженосец нес за ним щит, другой — лук и стрелы, третий — огромный меч. Нарядно одетая и прекрасно вооруженная свита окружала нового князя, а тот, уперев руки в бока, высоко задрав голову, ехал прямо к замку, окидывая городище пренебрежительным взглядом.
Мшщуй, прицелившись из лука, собирался уже пустить в него стрелу, рассчитав, что она попадет в него, но его удержали. Целая толпа людей, обнажив головы, окружила Маслава, о чем-то докладывая ему и выслушивая его приказания.
Судя по их жестам, можно было заключить, что разговор шел о гати, которую прокладывали к замку с другой стороны. Маслав слушал рассеянно и, почти презрительно отвернувшись от докладчиков, указал в нескольких саженях от себя, напротив ворот замка место, где должны были поставить палатки для него и для его свиты.
Между тем подъехали возы с княжеским добром и остальная часть придворных. Из городища хорошо было видно, как вбивали колья для палаток, рыли ямы для костров, привязывали коней и приготовлялись к ночлегу.
К месту княжеского лагеря тотчас же стала сходиться любопытная чернь в самых разнообразных одеждах: приходили с поклонами старшины, с возов снимали бочки и потчевали гостей… Веселый шум доходил до валов замка.
Так наступил темный вечер, может быть, последний перед смертельным боем.
Он должен был скоро начаться.
Белина боялся ночного нападения; поэтому он велел всю ночь поддерживать огонь на валах и, отпустив половину защитников на отдых, другую оставил на страже. В эту ночь никто уже не думал об экономии: на городище тоже
