Затерянная земля - Артур Дойль

Получив очень лестное поручение от университета и минералогического отделения музея, я уехал вскоре после праздников через Копенгаген, Фареры и Исландию в Юлиенгааб. Криолитовые рудники Ивигута были первой остановкой, где я провел несколько недель, изучая этот интересный, исключительно гренландский минерал.

Блестящие результаты семилетнего научно-изыскательского путешествия минералога Людвига Гизека не давали мне покоя, и я постепенно поднимался на север через Фридрихсгааб до Годгааба, где и остался на зиму.

Как зимняя станция на Гренландском побережье, Годгааб, действительно, превосходен. А обходительность и гостеприимство директора колонии и остального служебного персонала сделали очень приятным мое пребывание здесь. В своей чистой и теплой каморке я мог работать над статьей, предназначенной для сборника Пражской Академии.

И как раз в Годгаабе я встретился с Фелисьеном Боанэ. Вскоре мы стали друзьями.

Это был сухощавый, хрупкого сложения брюнет с голубыми глазами, всегда безукоризненно одетый.

Фелисьен представлял из себя интересное явление в художественном мире. То была новая разновидность художника — художник-репортер.

Он изъездил почти весь свет. Его гениальные комические и экзотические рисунки заполняли известнейшие галереи, ежемесячники и иллюстрированные журналы. Большие издательские фирмы спорили из-за него друг с другом, и заработки его были весьма недурны. Тем не менее, Фелисьен одним рисованием не удовлетворялся.

Заполняя свой альбом эскизами, он не забывал и своей записной книжки, полной любопытнейшего «фольклора». Старые мифы, сказки и примитивные песни диких племен он заносил туда с одинаковым энтузиазмом. Свободные же минуты он посвящал своей большой страсти — охоте, и с ироничной серьезностью умел рассказывать о своих невероятнейших охотничьих приключениях во всех частях света. Короче говоря, живой темперамент Фелисьена делал из него прелестного компаньона. Он искрился остроумием. В самой увлекательной форме он мог рассказывать о казалось бы обычных скучных вещах.

Целый день в поселке царило необычайное движение. Праздничные приготовления были в полном разгаре. Во втором часу пополудни все население собралось в костел, где состоялся экзамен школьникам. Затем всех зашитых в кожи эскимосских карапузов супруга директора одарила большими свертками со смоквой.

А когда колония восторженно пропела рождественские гимны, в домах чиновников и хижинах туземцев начались приготовления к празднику. Отовсюду несся приятный запах, и железные печи дымились вовсю. Годгаабские эскимосы не могут себе представить рождества без огромнейшего количества горячего кофе. Это их любимый напиток, за который они готовы пожертвовать всем. Невероятное количество этого напитка потребляется здесь в течение рождественских дней. Хороший тон требует, чтобы в каждой хижине было запасено достаточно кофе, которым можно было бы угостить всех визитеров.

Вечером мы все сидели в доме директора колонии, в теплой, уютно освещенной комнате.

Сам директор, доктор Бинцер, пастор Балле, судостроитель Фредериксен, Фелисьен Боанэ и я вместе с тремя европейскими дамами колонии собрались за столом. Разговор быстро принял веселое и сердечное направление.

Появилась хозяйка и села с нами, а нам не оставалось ничего иного, как воздать должное ее выдающемуся кулинарному искусству.

Телятина, оленьи окорока, жареные куропатки, овощные консервы и закуски исчезли почти с магической быстротой. А когда, наконец, появилась рождественская елка, — рождественская гренландская елка, с большим трудом и искусством собранная из ветвей можжевельника, прикрученных к выкрашенному зеленой краской шесту, елка, искрящаяся огнями и блестящей капителью, — торжество достигло своего апогея.

Каждый из нас получил какую-нибудь мелочь на память об этом празднике. При пунше и черном кофе настроение поднялось окончательно. Фелисьен прямо-таки блистал остроумием, вызывая взрывы смеха. Наконец, Фелисьен, подняв стакан горячего пунша, встал, чтобы увенчать произведенное впечатление торжественным шуточным спичем. Его остановил шум в передней. Явился какой-то запоздалый визитер, который не позволял себя спровадить. Он хотел лично говорить с директором колонии. Наконец, его впустили.

Эта сцена помнится мне до мелочей — так она врезалась в память. Ведь с этого момента и началась та невероятная и мрачная история, которую решаюсь я рассказать, не застрахованный от того, что ее примут за мистификацию.

Появился маленький коренастый эскимос. Башлык его куртки был откинут, и из-под копны смоляных волос ярко светились добродушные черные глаза.

Он был одет, как и все остальные охотники поселка, в штаны из тюленьей кожи и «камиккеры» — обувь из того же материала. Куртка около шеи и края рукавов были обшиты черным собачьим мехом. Ну, конечно, это был всем нам хорошо известный Даниил, лучший охотник на моржей и тюленей в Новом Герренгуте.

И когда, моргая при свете рождественской елки, стал он тут, с круглым, блестевшим от жира лицом, с неестественной и растерянной улыбкой на толстых губах, я вдруг заметил, что он что-то держит в руке. Это был мертвый замерзший ворон. И теперь еще я ясно представляю его затянутые голубоватой пленкой глаза, его перебитое крыло и растрепанные, мокрые от тающего снега перья. Добряк Даниил осторожно держал мертвую птицу за лапу и, казалось, был в страшном недоумении, что с ней делать.

Все общество собралось около эскимоса. Тем не менее, Даниил ни с кем, кроме самого директора, не хотел говорить. Когда, наконец, все затихло, и директор спокойным голосом стал задавать вопросы, мы вскоре узнали, что случилось.

Три дня тому назад Даниил отправился в Амераник-фиорд на охоту за дикими оленями. Он шел снегами, спускался по склонам и долго напрасно тратил силы в поисках добычи, пока, наконец, по счастливой случайности, ловким выстрелом из своей допотопной «бухалки» не застрелил большого жирного «тугтута». В награду он тотчас же на месте полакомился содержимым оленьего желудка — эскимосским деликатесом.

Взвалив добычу на плечи, эскимос отправился назад, как вдруг увидел на пригорке ворона. Этот ворон как-то неестественно дергался и прыгал по снегу.

Даниил остановился, скинул с плеч оленя, выстрелил и увидел, что и на этот раз не промахнулся. Осторожно подойдя, он поднял добычу.

Его удивление перешло в ужас, когда он увидел, что ворон зацепился когтем одной лапы за что-то привязанное среди перьев на его шее. Все эти обстоятельства показались милому Даниилу очень подозрительными. Кто знает, что за чертовщину содержит в себе маленький мешочек, привязанный кожаным шнурком к птичьей шее?.. Даниил не хотел иметь с ним ничего общего. В конце концов, может быть, тут замешан домовой или другая нечистая сила, какой-нибудь «тупилик», с которым шутить вовсе не полагается.

В первый момент Даниил решил было уйти, предоставив ворона самому себе, но потом, после короткой и тяжелой внутренней борьбы, пережив натиск суеверия, поднял ворона, не забыв, понятно, и оленя.

Это случилось три дня тому назад. Даниил сумел бы добраться домой к сочельнику, но пришлось завернуть к нам, и Анна, его жена, дрожит теперь от страха за него в Новом Герренгуте и ломает голову, почему не возвращается Даниил.

Такова вот была история.

Директор колонии взял мертвого ворона из рук Даниила, похвалил его за добросовестность и сообразительность, и эскимос получил большой сверток конфет и винных ягод для своей Анны, чтобы сластями вознаградить ее за горькие минуты ожидания. Потом эскимос погрелся на кухне и ушел, сияя от удовольствия, как полная луна, довольный самим собою и всем остальным светом. А мы стояли вокруг мертвого ворона, лежавшего на столе у рождественской елки.

— Н-да, маленький рождественский сюрприз, — сказал Фелисьен, — если только это не шутка. Но подобная шутка в сочельник была бы неуместной.

Затем Фредериксен перерезал затянутый шнурок, который мешал бедному ворону глотать крупные куски.

Мешочек был из желтой кожи, — в таких продают карманные часы. Директор осторожно перерезал шелковые нитки.

— Бумага! — воскликнул доктор Бинцер.

— И исписанная! — добавил доктор Балле.

Показался белый исписанный листок, завернутый в прозрачную промасленную бумагу.

Нас охватило понятное возбуждение. Развернутый листок моментально очутился под непосредственным светом лампы. Лицо директора сначала выразило удивление, потом разочарование. Но одновременно раздались два восклицания:

— По-русски!

— По-французски!

Это крикнули я и Фелисьен. Несколько строчек было написано, как мне подумалось, нервной, старческой рукой.