Право выбора - Михаил Колесников

— Зачем вызывал Коростылев? Я целый вечер как на иголках. Не вытерпела, решила вас разыскать.

Лицо принимает почти хищное выражение. Со мной можно не церемониться.

— Выяснял, довольны ли рабочие вами и Шибановым.

— Ну?

— Я сказал: довольны.

— Слава тебе господи! А еще что? Не за этим же вызывал?

— Хочет выступить с докладом перед рабочими. Интересовался уровнем подготовки аудитории.

— Только-то?

— Сказал, что рацпредложение Харламова представляет большую ценность. Обещал передать в научно-исследовательский институт.

— Поздравляю. Он думающий рабочий.

— По-моему, недумающих рабочих нет.

— Любите вы бить себя в грудь: «Мы — рабочий класс!..» А о чем говорили с Угрюмовым?

— В основном о волках. И об археологии.

— А при чем тут археология?

— Угрюмова интересует загадка Фестского диска. Хобби.

— Первый раз слышу.

— Глиняная плитка, покрытая рисуночными знаками. Мы нашли ее на острове Каппа-Раппа. Угрюмов считает, что диск служил жрецам мнемоническим средством для запоминания молитв и заклинаний. У многих первобытных племен встречаются такие таблички. Есть вещи, интересные как бы сами по себе: фрески Кносса, шоссе гигантов Ангкор-Тхома, каменные крылатые быки Ассирии.

— Про быков читала. Но зачем все это Угрюмову?

— Его первая жена — туземка из племени Ронго-Тонго. Ее звали Иренг. У него за экватором — куча детей. Тоскует. Пальмы, папайя, ананасы…

— Все смеетесь! А я уши развесила.

Лезу в карман, достаю из бумажника фотографию: под кокосовыми пальмами в обнимку я, Родион и Иренг. Скурлатова не знает, что и подумать.

— Вы там в самом деле были?

— Как видите. Иа ора, на, о Иренг ити…

— А может быть, эта туземка ваша жена?

— Какое это имеет значение?

— То есть как?

— С вашего разрешения, я пойду.

— Мы пойдем вместе. И вы проводите меня. Я боюсь темноты. Ронго-Тонго. Бессовестный враль.

Взявшись за руки, бежим через заснеженное поле в поселок. Сквозь тучи снежной пыли иногда прорывается зеленая луна. Там, где намело сугробы, беру Скурлатову в охапку и тащу на едва приметный след. Она не упрямится. Ведь можно увязнуть по уши. Останавливаемся у подъезда трехэтажного здания. Она снимает варежки, и я чувствую теплоту ее маленьких рук. Странное ощущение. Она легонько высвобождает руки из моих шершавых ладоней и говорит тихо:

— Вот я и дома. Спасибо…

В общежитии Харламов набрасывается на меня:

— Как ты посмел, дурак, с мороза, кретин?!!

От вечного трезвенника Харламова несет водкой. Он колотит кулаками в мою могучую грудь, а мне только смешно. Я слишком счастлив и воодушевлен, чтобы сердиться на кого бы то ни было.

Я хватаю Харламова и поднимаю его на вытянутых руках. Он хрипит от злости, ругает меня самыми последними словами.

— Запомни, Харламов, — говорю я, — спорт — сила, спирт — могила!

6

Мы свариваем стыки трубопроводов.

Казалось бы, немудреное дело — сварить две трубы. Всегда насвистывающий крепыш Анохин и флегматичный, хмурый Суханов готовят трубы к сварке: с помощью гидравлического домкрата они выправляют стенки труб, резаками-труборезами снимают фаску под сварку, а если фаска снята еще на заводе, то стальными щетками очищают кромки от грязи и ржавчины. Анохин знай себе насвистывает, а Суханов сопит. Потом начинается сборка стыков. Тут уж Анохин перестает насвистывать: он весь внимание и сосредоточенность. Суханов посапывает торжественно, ритмично. Нужно совместить кромки так, чтобы совпадали поверхности труб и чтобы не была нарушена ось нитки трубопровода. А это великое искусство, требующее многолетнего навыка. Правда, сборку и центровку вручную мы выполняем в исключительных случаях, обычно пользуемся специальными приспособлениями — центраторами. Как только закончена сборка, я прихватываю стыки сварными швами. Анохин и Суханов следят за каждым моим движением. Когда закидываю маску на затылок, Анохин всякий раз говорит:

— Возьмем да покрасим, и выйдет Герасим!

Откуда он взял этого Герасима?

Оживает и Суханов.

— Ну и бандурище! — восторгается он, глядя на трубопровод. — Я на прокладке газопровода работал и все равно каждый раз восхищаюсь. Я ведь тут все наши стыки считаю. Хобби. Знаешь, бригадир, сколько уже насчитал? Девять тысяч пятьсот тридцать пять!

Начинаю «обхаживать» трубопровод. Всю смену веду многослойную сварку и каждую секунду сосредоточен до крайности: ведь важно не допустить прожога металла, предупредить протекание расплавленного металла вовнутрь трубы и много еще всяких тонкостей. Стыки вертикальные и горизонтальные, подогреваемые и неподогреваемые, стыки, корневые слои которых свариваются различными способами.

Теперь чаще всего приходится работать в коридоре коммуникаций. Здесь расположены все магистральные и соединительные трубопроводы, вся основная арматура контура. Тысячи погонных метров стальных трубопроводов! Здесь требуется полная герметичность, и эту герметичность создаю я.

Может быть, со стороны мой труд кажется однообразным: ползает человек под трубами, изгибается, как ящерица, висит на лямках. Да, со стороны не понять всей ответственности труда сварщика и того, что в нем заложено. Как говорит Харламов, — бездна!

Рядом, в смежных отсеках, трудятся члены моей бригады Тюрин, Пищулин, Сигалов, Демкин и другие. И каждый сосредоточен, отрешен от внешнего мира. Ведь даже подготовка и сборка труб должны выполняться с особой осторожностью и точностью, чтобы не вызвать больших напряжений в сварных соединениях.

За семь часов выматываемся до такой степени, что все плывет перед глазами.

Конец смене! Но день продолжается.

— Все на совещание, — говорю я.

Запотевшие до синевы толстые трубы, задвижки агрегатов, круглые, как баранки, дренажные вентили. В подвальном бетонном коридоре тишина. Сюда не долетают голоса метели. Мы облюбовали этот коридор коммуникаций и всякий раз собираемся здесь, чтобы подвести итоги и наметить планы на будущее. Ребята в брезентовых робах, еще не успели помыться, почиститься. Каждый примостился, где сумел.

Вглядываюсь в лица. Устали. Смена выдалась тяжелая. Тюрин клюет носом. Сигалов трет кулаками красные глаза. Демкин закуривает, хотя есть уговор здесь не курить. Пищулин, Петриков и Анохин о чем-то негромко переговариваются.

Моя брезентовая гвардия… Тут разные люди. Да ведь одинаковых людей, в общем-то, и не бывает. В основном в моей бригаде ребята с трубопрокатного завода, потомственные рабочие, и хлопот с ними не так уж много. Но есть и другая категория — те, кто пришел на курсы сварщиков из учреждений или после окончания восьмилетки: Сигалов, Анохин, Демкин. К этим я все еще присматриваюсь. Больше всего раздражает Демкин. Он демагог из демагогов. Послушать его, так все человечество только тем и занято, как бы ущемить Демкина. В столовой ему подают самое жесткое мясо (видите ли, потому, что он не инженер, а простой рабочий), в общежитии комендант выбрал для него самую холодную комнату, бригадир ставит его на самый трудный пост. И, как ни странно, этому бузотеру, этому лодырю идут навстречу. Его переселили в коттедж, ответственных сварок не дают, он ходит румяный и цинично насмешливый.

— Учитесь жить, старички! Я умею постоять за свои права. А то взяли манеру: все лучшее — жертвам избыточного питания, инженерам. А мы что, люди низшей категории? Мы — рабочий класс! Мы революцию совершали.

— Демкин, какую же ты революцию совершал?

— Не хватало еще, чтобы я совершал что-нибудь. Мои отцы и матери для меня старались.

Главное для Демкина — «повеселиться». О своих похождениях он рассказывает не стесняясь («каждый должен брать радость там, где она дается»), часто возвращается в общежитие поздно ночью, навеселе, а когда пытаешься усовестить, делает страдальческое лицо.

— Я перевоспитаюсь. Вот те крест, бригадир, перевоспитаюсь. У меня один из предков — цыган. Во мне кровь бунтует. В старое время коней воровал бы.

Сварочному делу мне приходится учить его буквально заново.

— Ты, Демкин, пойми: главное, чтобы не было несплавления между слоями. Как это делается? Вот погляди…

Кто-то сказал, что если бы каждый человек посадил дерево, то вся земля была бы сплошным садом. Иногда я думаю, что если мне за всю мою жизнь удастся всего ничего: вывести Демкина в социалистические личности, его одного-единственного, то и тогда жизнь будет прожита не зря. Может быть, и беда-то вся в том, что мы привыкли оперировать множествами: общество, производство, бригада, — а на отдельного человека порой терпения не хватает. А ведь тот же Демкин — отмахнись от него — покатится вниз.

Как-то я спросил его: