Долгий путь на Бимини - Шаинян Карина Сергеевна

По подвалу снова пронесся вздох, послышался тихий, довольный смех. Ван Вогту показалось, что его обдало горячим запахом жареной селедки и апельсиновых корок, рассыпанных по крышам кофейных зерен и морской воды. Ван Вогт задул свечи и с парализованным от страха цыпленком в руке вернулся на кухню. Засунув полуживую птицу в раковину, он вошел в комнату и присел за стол, задумчиво подбрасывая на ладони мешочек с гадальными ракушками. Лицо у него было виноватое и слегка испуганное – он еще ни разу не пытался обманывать души предков. Но если дед пытается перехитрить самого Самеди – то почему бы внуку не слукавить слегка перед дедом?

Из-за двери донеслось суматошное хлопанье крыльев. Ван Вогт, спохватившись, схватил предназначенный для игуаны нож, вскочил и бросился на кухню.

В конце концов, я сделал почти все, что надо, думал Ван Вогт, разделывая цыпленка и переворачивая шипящие на сковородке куски курятины.

Глава 30

Герберт едва продрал глаза. Судя по солнечным лучам, плясавшим по стене, дело шло к полудню. В ужасе схватив часы, Герберт окончательно убедился, что безнадежно проспал. Он пулей выскочил из кровати, рванул на кухню и застыл, наткнувшись взглядом на оплывшие свечи. Одна из них была тонким слоем размазана по стенке подсвечника. Жуткое видение Гая, хлещущего расплавленный парафин, возникло перед глазами; за ним мутной волной нахлынули остальные картины прошлого вечера. Герберт, поджав губы, осел на стул и бессмысленно колупнул пальцем скатерть.

Неудивительно, что он проспал! Герберт вспомнил, как долго лежал в кровати, вздрагивая от каждого шороха, не в силах заснуть, – и наконец, подкрепившись каплей виски, набрал номер Элли. Не то чтобы из беспокойства – просто восстановить равновесие. Во произошедшем была какая-то пугающая, парализующая неправильность, из-за которой мир казался непредсказуемым и абсурдным, как во сне. Разговор с Элли должен был вернуть все на свои места, перечеркнуть бредовый вечер, будто его и не было, – но вместо этого Герберт нарвался на Клауса.

Он надрался после того, как положил трубку. Голова кружилась от виски – и это было хорошо; во всяком случае, лучше, чем когда она кружится от бесконечного падения в кроличью нору. Жаль, что спьяну не сообразил навести порядок: не осталось бы следов – и, глядишь, можно было бы считать случившееся сном, а там, может, само бы все наладилось… Герберт тяжко вздохнул и сморщился от запаха перегара.

Первым делом он позвонил на фабрику, сказался больным и почти не соврал. В аптеке никто не отозвался, а вот в музее ответили тот час же. Удивляясь деловитому шуму на заднем плане, Герберт попросил незнакомый мужской голос позвать к телефону Гая; в ответ мужчина принялся выспрашивать, кто ему звонит, так напористо, что Герберт испуганно бросил трубку. Поколебавшись, он позвонил Гаю домой; никто, конечно, трубку не поднял.

В полном расстройстве Герберт вышел из дома. В знакомом кафе, где успокаивающе-привычно пахло жареной картошкой, ему принесли завтрак и утреннюю газету. Прочитав ее, Герберт окончательно впал в недоумение. Первую полосу занимал репортаж об ограблении музея. Корреспондент в полном восторге расписывал разгромленные витрины, лужу крови посреди зала и обморок обнаружившей все это уборщицы. Предполагали, что кровь принадлежит смотрителю, которого никто не видел со вчерашнего дня («Я видел», – подумал Герберт и содрогнулся). Первичный осмотр показал, что пропал экспонат, доставленный только вчера: сосуд, предположительно содержащий препарат из лаборатории Доктора Анхельо…

– То есть банка с тухлой рыбой, – прокомментировал Герберт и с хлюпаньем втянул в себя остатки кофе.

– И поджарьте к ней рыбки, – как нарочно проблеяли за соседним столиком.

Герберта затошнило. Бросив газету, он выбрался на улицу и встал посреди тротуара, не зная, что делать дальше. Оглядевшись, он приметил телефон-автомат. Рядом притулилась со своими ведрами цветочница. Нащупав мелочь, Герберт вошел в будку, но монеты не пригодились – в аптеке снова никто не отзывался. Герберт вышел на улицу, сердито грохнув дверцей.

– Ну и дела, – вздохнул он.

– Что, трубку не берет? – вмешалась цветочница. – А вы все равно хризантем возьмите, девушки любят хризантемы…

– Оранжевые? – спросил Герберт.

– Желтые, оранжевые, лиловые, – закивала цветочница, – некоторые целыми охапками берут.

– Я видел, – угрюмо ответил Герберт, смутно припоминая типа в кожаном плаще, и замялся. – А знаете что – дайте букетик, – решился он. В конце концов, можно будет оставить на пороге, подумал Герберт. Вместе с запиской – извиниться за вчерашнее… Элли ведь наверняка обиделась.

Аптека была заперта, и дверной колокольчик напрасно надрывался в тишине. Отчаявшись звонить, Герберт хотел уже уйти, когда вспомнил про черный ход. Клаус вечно забывал запирать его, и Элли в детстве часто сбегала через задворки, когда отец запрещал ей поучаствовать в какой-нибудь сомнительной затее мальчишек. Обойдя аптеку и оглядевшись по сторонам, Герберт махнул через забор. Пригибаясь, он пересек задний дворик, заросший бурьяном, в котором мелькали пустые склянки. Привычки Клауса не менялись годами: дверь отворилась от легкого толчка. Помявшись на пороге, Герберт все-таки набрался решимости войти в дом.

– Есть кто-нибудь? – окликнул он.

Не дождавшись ответа, Герберт поднялся наверх. Комната Элли была пуста, постель – тщательно застелена. Пахло тухлой водой. Герберт обалдело поглядел на вазу, лежащую на полу, и педантично разложенные в рядок завядшие хризантемы. Вспомнилось, как ночью Клаус жаловался на перевернутые цветы. Значит, разговаривал из комнаты Элли? Говорил, что она спит, а сам в это время сидел на ее кровати? Плохо понимая, что делает, Герберт положил рядом свой букет и направился к кабинету Клауса.

Итак, аптекарь соврал. Ночью Герберт сделал вид, что поверил ему, потому что не хотел лишних хлопот, но обманывать себя и дальше не получалось. Элли не возвращалась домой. Герберта охватило раскаяние. Она пришла за помощью и поддержкой, расстроенная ссорой с отцом (о причинах этой ссоры Герберт старался не думать), а он попросту выгнал ее в ночь… Но не одну же! Гай не мог не проводить ее домой. Или мог? Куда они оба пропали? Герберт понял, что вот-вот начнет ревновать свою девушку к лучшему другу, и попытался взять себя в руки. Стоп. Но ведь Гай вчера тоже был какой-то странный, и это происшествие в музее…

Герберт взялся за голову и болезненно замычал. Надо было что-то предпринять. В поисках подсказки он оглядел кабинет. Внимание привлек заваленный документами и рукописями стол. Что же, подумал Герберт, по крайней мере, можно попытаться узнать, насколько серьезен был вчера Клаус. Давно зная аптекаря, Герберт догадывался: если у того засела в голове какая-нибудь идея, то, пожалуй, с него станется упираться до последнего. Если Клаус решил, что у Элли «болезненная склонность к бродяжничеству» – он будет пытаться держать ее взаперти, не обращая внимания ни на какие разумные доводы. Но залезть скальпелем в мозги родной дочери? Герберт, посмеиваясь, покачал головой. Клаус, конечно, упрям, но и фантазер изрядный. Игуана, надо же!

Стыдясь, Герберт неуверенно поворошил бумаги, пробежал глазами несколько листков и схватился за голову, обмирая от ужаса и отвращения. Уже не стесняясь и не заботясь о порядке, он бросился перебирать бумаги, то внимательно вчитываясь, то судорожно отшвыривая листы и хватая новые. Герберта тошнило. Стены кабинета медленно вращались, неуклонно кренясь на голову. От аптечных запахов слезились глаза, воздух был тяжелым и пыльным, как на забитом хламом чердаке, а по ногам тянуло ледяной сыростью. В складках тяжелых штор чудились очертания очень худого человека в черных одеждах, в цилиндре и с бледным лицом скелета: доктор Анхельо вышел из могилы, чтоб прийти на помощь коллеге.

В невообразимой дали взвизгнул поезд, окно едва заметно задребезжало, потревоженное проходящим через Клоксвилль товарняком, и наваждение рассеялось.