Полярные дневники участника секретных полярных экспедиций 1949-1955 гг. - Виталий Георгиевич Волович

передвигает железные бочки. Торошение!!! Набросив шубы, мы выскочил наружу. Шум всё усиливался, превратившись в непрерывное «бу-бу-бу».

– Слышишь, как корёжит? Может, пойдём поглядим? – спросил Жора, зажигая фонарь.

Неподалёку что-то грохнуло, застонало и смолкло. Льдина вздрогнула от удара. Мы прошли метров сто – сто пятьдесят, и яркий луч фонаря выхватил из темноты груду шевелящихся, словно живые, глыб. Ледяной вал двигался довольно быстро. Под его тяжестью край поля треснул, а за нашей спиной появилась тёмная полоса воды. Мы отбежали назад, чтобы не оказаться отрезанными от лагеря, едва не угодив в быстро расширяющуюся трещину.

Торошение усиливалось. Из лагеря навстречу нам приближались огоньки. Всё население станции спешило к месту происшествия.

– А всё потому, что мы без конца твердили: «Наша льдина надёжная, прочная, ей никакое торошение не страшно». Вот и сглазили, – пробурчал Щетинин, пытаясь закурить на ветру папироску.

– Точно, сглазили, – поддакнул Миляев. – Надо было говорить: «Всё равно она треснет. Всё равно она треснет». Может быть, и помогло бы. Но вообще – во всём Комар виноват.

– А при чём тут Комаров? – удивился Курко.

– Он же обещал скрепить её гидрологическим тросом, чтоб она не треснула, – пояснил Миляев, довольный, что его хохма попала в цель.

– Может, Алексей, мы твоими шуточками льдину скрепим, – отозвался сердито Курко.

– Ладно вам пререкаться, – сказал Никитин. – Пошли лучше аэро- дром посмотрим. Вдруг его сломало.

– Типун тебе на язык, Макарыч, – отозвался Комаров, на котором, как на коменданте аэродрома, лежала главная забота об аэродромной полосе. – Вот сломает ВПП – куда будем самолёты принимать?

– Фью-ю, – присвистнул Миляев. – Весной! Дык до неё ещё дожить надо, мил человек! Дай Бог, чтобы наша лагерная льдина уцелела. А ты говоришь – аэродром. Там ледок-то годичный, всего метр-полтора. Как нажмут на него соседние поля, и хана ему.

К счастью, наши опасения не оправдались. Мы обошли всё аэродромное поле, не отметив ни единой трещины. Но вокруг льдины наворотило полуметровые гряды торосов.

Льдину нашу основательно помяло. Взлётная полоса, к счастью, пока не пострадала. Только нашим щенятам на всё это наплевать – и на торошение, и на холод. Они уже прозрели, окрепли, твёрдо встали на ножки и целыми днями ведут нескончаемую игру: носятся как угорелые по палатке, тявкают, дерутся и всё время норовят что-нибудь утащить или разорвать. То Саша, чертыхаясь, разыскивает пропавший меховой носок, оказывающийся в ведре с водой, то исчезает унт, то портянка превращается в лоскутки. В довершение ко всему их маленькие желудки работают в непрерывном режиме, и ты то и дело рискуешь вляпаться в пахучую кучку, оказавшуюся в самом неподходящем месте.

22 января

– Гурий Николаевич на обед не придёт, – сказал Ваня Петров, заглянув на камбуз, – нездоровится ему что-то. Всю ночь кряхтел и охал. Боюсь, не захворал ли. Ты зайди к нам, когда народ накормишь.

Едва кончился обед, я тотчас же отправился в палатку к ледоисследователям.

– Плохо дело, док, – мрачно сказал Яковлев, поворачиваясь ко мне лицом.

– Ты что ж это захандрил, Гурий? – Я присел рядом на койку.

– Мы вчера на дальнюю площадку с Иваном ходили. Видимо, перемёрз я сильно. Вернулись в палатку – не могу согреться. Знобит. Я и чайку, и стопку спирта выпил. Не помогает. Забрался в мешок, да так и не заснул до утра. А под утро, чувствую, грудь заложило и кашель появился. – Словно в подтверждение Яковлев закатился глубоким, лающим кашлем и, обессиленный, откинулся на подушку.

– А температуру не мерил?

– Иван предлагал, но я что-то не решился. Но думаю, что повышенная.

– Тогда держи. – Я протянул ему термометр.

Пока Яковлев мерил температуру, то и дело вытаскивая из-под мышки градусник и со страхом вглядываясь в неуклонно ползущий вверх серебристый столбик ртути, я огляделся вокруг. После переезда Зямы в нашу палатку, называемую в честь её бывших хозяев «аэрологической», гляциологи навели уют в своём жилище. Кровати-раскладушки поставили по обеим сторонам от входа. Центр палатки занял складной столик, на котором теснились разнообразные научные приборы – предмет неустанных забот хозяев. Они то и дело замерзали, обледеневали и отпотевали, а посему их приходилось постоянно оттаивать, просушивать, ремонтировать и снова проверять. Под иллюминаторами висел длинный листок с расписанием «сроков», порядка проверок приборов и ремонтных работ. Над Ваниной койкой красовались пришитые к пологу фотографии двух малышей с симпатичными серьёзными мордашками. Это петровские отпрыски Филька и Саша. А вот я – дурья голова – в спешке забыл захватить фотографии моих мальчишек: Гули и Серёжи.

Вот теперь любуюсь на этих да поругиваю себя за рассеянность. На ящике у самого входа ярко пылали обе газовые конфорки, и потоки тёплого воздуха медленно вращали лопасти небольшого вентилятора, укреплённого под куполом.

– Давай градусник.

Гурий вытащил из-под мышки термометр.

– Тридцать восемь и пять, – убитым голосом сказал Гурий и снова закашлялся.

– Ладно, ты не паникуй – сейчас послушаю твои лёгкие, и всё узнаем.

Я надел белый халат, что всегда положительно действует на пациентов, даже на полюсе, и прижал фонендоскоп к груди Гурия.

– Так-так. Теперь перевернись на живот. Дыши глубже. Отлично. Ещё подыши. – Я невольно подражал манере детских врачей, вносивших в эту настораживающую процедуру элемент успокоения. В лёгких явно царил непорядок. И если в правом было довольно спокойно, то левое, особенно в верхней доле, хрипело и свистело на все лады. Отложив стетоскоп, я принялся выстукивать, задерживаясь на каждом подозрительном участке. Результат перкуссии был не очень утешительным. Область под лопаткой на удары пальца отвечала глухим, притуплённым звуком. Правда, температура оказалась небольшой – всего 37,8˚. «Неужели всё-таки воспаление лёгких? – с тревогой подумал я. – Нелегко его будет лечить здесь, на льдине, в царстве холода и сквозняков».

– Ну как там у меня, док, что-нибудь серьёзное?

– Да нет, Гурий, тривиальный бронхит, – ответил я, пытаясь придать голосу уверенность. – Сейчас сделаю тебе укольчик пенициллина, а затем будешь принимать три раза в день сульфазол и аспирин. У меня их запас немереный. В общем, ничего серьёзного. Так что причин для беспокойства у меня нет.

– А как там мои лёгкие? – настороженно спросил он.

– Ну, твои лёгкие меня не особенно беспокоят, – сказал я и невольно улыбнулся.

– Чего это ты ухмыляешься, док?

– Да так. Просто вспомнил историю с Черчиллем.

– А при чём здесь Черчилль?

– Я прочёл в его мемуарах, что однажды знаменитый английский премьер-министр сломал ногу. Врач, чтобы утешить пациента, сказал: «Ваша нога, господин Черчилль, меня совершенно не беспокоит». «Это понятно, – отпарировал Черчилль, – ваша нога, доктор, меня тоже совершенно не беспокоит».

О чудодейственная сила шутки! Яковлев сразу как-то повеселел, заулыбался. С