И снова утро (сборник) - Теодор Константин

Но не изнурительная работа, не садизм наших палачей были самым страшным в лагере, а систематическое и постоянное унижение человеческого достоинства. Разве можно говорить о достоинстве, когда, чтобы развлечь палачей, тебе приходится давать пощечины такому же несчастному, как и ты, и получать их от него.

Тяжелый труд, постоянный голод, систематический страх, подавление и искоренение его достоинства превращают человека в животное. За физическим истощением следовала физическая смерть человека. Но физической смерти предшествовала духовная. Я наблюдал это явление на многих из моих товарищей по несчастью. Этого я боялся больше всего, пока находился в лагере. Чтобы мой дух не умер раньше, чем у меня иссякнут физические силы, во время работы или в минуты отдыха, чаще всего ночью, в душном бараке я рассказывал стихи, вспоминал содержание любимых книг, читал целые лекции перед воображаемой аудиторией. Чем больше было изнурено мое тело, чем сильнее произвол и систематическое обесчеловечивание пытались притупить мой дух, тем отчаяннее я боролся, заставляя свой мозг работать, не позволяя ему облениться и сдаться. Случается, что король отрекается от трона по принуждению или, реже, по своей воле. Но я не хотел отрекаться от позиций своего духа. Гвоздем на земле, огрызком карандаша на любом попавшемся под руку клочке бумаги я пытался решать уравнения или приводить доказательства той или иной теоремы. Короче говоря, чтобы не опуститься до скотоподобного состояния, чего добивались наши палачи, я старался сохранить активность своего ума, заставляя его работать вопреки голоду и физическому истощению.

Таким образом я пытался спасти свою человеческую сущность. И не один я. Каждый или почти каждый из нас пытался по-своему сохранить в себе человеческое начало. Но наступали моменты слабости, когда мне казалось, что мы не что иное, как существа, полностью лишенные какой-либо способности к защите, сбитые с толку, охваченные паникой, делающие отчаянные усилия для того, чтобы спастись, даже если для этого надо было пожертвовать жизнью других. Правда, находились и среди нас негодяи, которые могли торговать чужой жизнью во имя спасения своей. Находились такие, которые из-за гнусных преимуществ, означавших очень многое с точки зрения выживания, готовы были соревноваться в жестокости с нашими палачами. Но они были исключением.

На первый взгляд, в лагере были две категории людей: комендант Рысь с подчиненными ему Гиеной, Молью и другие абсолютные хозяева, которые могли распоряжаться нашей жизнью, и мы — пленные. В действительности все обстояло совсем иначе. Была не только воля палачей, но и наша воля, воля пленников лагеря. Наша воля не сложилась сама по себе, стихийно. Кто-то вдохнул ее, привил нам в различных формах, и она, эта воля, проявляла себя в самых различных обстоятельствах. Правда, не все пленные понимали это. Я хочу сказать, что не все абсолютно отдавали себе отчет в том, что в лагере есть люди, которые так или иначе руководят борьбой против пассивности, против апатии, против полного смирения перед лицом террора и произвола. Я даже сейчас не смогу объяснить, как осуществлялось это руководство. Однако всякий раз, когда обстоятельства этого требовали, большинство пленников лагеря действовали в соответствии с указаниями тех, кто воплощал их волю. В качестве примеров можно привести систематический саботаж работ, поддержку выбившихся из сил во время переходов и работы: мы ставили их на менее трудные места или принимали на себя часть их работы.

Чем дольше я находился в лагере, тем больше понимал, что мы не листья, которые ветер (комендант и охрана лагеря) может развеять в разные стороны. Правда, наши палачи, с пистолетами и автоматами, с жестокостью, которая в конечном счете тоже была их оружием, сильнее нас. В своем роде мы тоже представляли силу, но только не в отдельности. В единственном числе каждый из нас был несчастным человеком, из которого наши палачи хотели сделать существо, стремившееся только к одному — выжить. Все вместе мы были, однако, сильны. Правда, мы не могли не дать гитлеровцам убивать пленных, но мы не давали отчаянию сломить нас, чего фашисты добивались всеми доступными им способами. Мы все без исключения верили, что недалек день, когда нашим страданиям придет конец.

Люди часто принимают желаемое за действительное. К нам это не относилось. Мы находились в лагере для военнопленных, но были в курсе боевых действий на всех фронтах благодаря радиоприемнику, смонтированному в спичечной коробке. Кому принадлежал приемник и когда слушали последние известия, я так и не узнал. Тайна эта строго сохранялась. Возможно, что Никита знал эту тайну. Никита был из дивизии имени Тудора Владимиреску, в плен он попал несколько недель назад. После смерти Хории Быргэзана я сблизился с Никитой.

От него я узнавал новости о событиях на фронте, принимаемые по радио. Само собой разумеется, гитлеровцы от доносчиков узнали в конце концов о существовании тайного радиоприемника и начали лихорадочно его искать. Но, несмотря на их отчаянные усилия, на внезапные обыски то днем, то ночью в самое неожиданное время, они не сумели найти его.

Не нашли, возможно, потому, что искали настоящий приемник, а не спичечную коробку. И сегодня, спустя столько лет, я с восхищением вспоминаю о неизвестных товарищах по лагерю, которые в тех суровых условиях сумели сохранить наш приемник.

Благодаря приемнику мы знали о следовавших одно за другим катастрофических поражениях гитлеровцев, и среди нас не было ни одного человека, который отказался бы бежать при первом же удобном случае. Но практически убежать из лагеря было невозможно: охрана организована великолепно, имеются и овчарки на тот случай, если кому-либо каким-то чудом удастся пробраться за колючую проволоку. За все время моего пребывания в лагере было, три попытки к бегству, все они окончились неудачей. Двое были застрелены между рядами колючей проволоки, а третьего настигли собаки, и он был расстрелян перед всеми заключенными лагеря на плацу, где проводились утренние и вечерние поверки.

Фронт находился в непрерывном движении, советские и румынские дивизии безостановочно продвигались вперед, сминая узлы сопротивления гитлеровских и хортистских войск. Поэтому мы не удивились, когда в один из дней прошел слух, что лагерь будет переведен в более отдаленное от фронта место. Слух подтвердился: приказ об эвакуации лагеря был официально доведен до нашего сведения на утренней поверке. Но только теперь мы узнали, что «более отдаленное место», о котором говорили накануне, — это Германия. Известие ошеломило нас, и многие, напуганные перспективой оказаться на территории Германии, решили бежать прежде, чем нас доставят туда.

Начались лихорадочные приготовления к эвакуации, и спустя всего четыре часа весь лагерь двинулся в путь. Дракон, которого я почти не видел в лагере, появился снова, и, на мою беду, как раз он командовал колонной, в которой шел я. Используя свой прежний опыт, Дракон принял все возможные меры к тому, чтобы исключить во время перехода любую попытку к бегству.

И все же, несмотря на это, я был полон решимости бежать.

Случай представился через три дня столь неожиданно, что не было времени договориться с Никитой, и мне пришлось действовать на свой собственный страх и риск. Может, Никите тоже удалось бежать, но я так и не встретился с ним потом. Как было бы хорошо, если бы сейчас, в болоте, он оказался рядом! Вдвоем мы, может, нашли бы возможность спасти Миладу. Я был почти убежден, что она не протянет еще два дня. Рядом со мной уже умерло столько людей, что я знал, какой подлой бывает смерть, как незаметно она подкрадывается к своей жертве.

Но Милада верила, что сможет выдержать два дня. Я положил руку на ее лоб. Она вся пылала. Если бы у меня было что-нибудь против инфекции! Милада даже не открыла глаз. Может, заснула.

На небе снова собрались тучи.

«Только бы не пошел дождь! — забеспокоился я за Миладу. Но тут же подумал: — Если она умирает, какое значение имеет, пойдет или не пойдет дождь».

Милада забылась, видимо измученная лихорадкой. Меня тоже охватила усталость, и я улегся поудобнее, решив поспать до рассвета. Но не спалось, и я припомнил подробности своего побега.

…Дело шло к обеду. Наш путь пересекала двигавшаяся по шоссе длинная гитлеровская колонна. По-моему, это был целый полк, которым гитлеровцам потребовалось где-то срочно закрыть брешь. И вот, когда колонна автомашин проходила мимо меня, я услышал сильный рев. Над нами, будто из самых облаков, появилась эскадрилья советских бомбардировщиков. Они шли высоко под прикрытием нескольких истребителей.

Сначала я подумал, что они, имея другое, более важное задание, пролетят мимо. Но я ошибся. Первым со своего пути свернул один из истребителей. Он стрелой пронесся над колонной, обстреляв ее из пулеметов, и вернулся в строй. Тут же вся эскадрилья бомбардировщиков спикировала на шоссе. На гитлеровские автомашины посыпались бомбы.