Повести и рассказы - Святослав Сахарнов

Совсем другое дело — топорик. Этот под волной чувствует себя как дома. Плоский нос вперёд вытянул, лапами и крыльями как заработал… Мчится стрелой, никакой рыбине не уйти!

У огромной олуши и у маленькой вилохвостой крачки — своя манера охотиться. Эти пикируют, входят в воду, падая, как камни. Поднимется олуша метров на тридцать, крылья сложит и — вниз. Берегись! Бывали случаи, находили в воде: олуша — сама мертва и на шее — пробитый клювом баклан или топорик. Это она его невзначай, как копьём, пронзила…

— Но самый ловкий подводный пловец, — утверждает Эля, — баклан. Этот, когда плывёт, и лапами гребёт, и всем телом, как бобр или выдра, извивается. Баклану нырнуть на десять метров ничего не стоит. Несколько минут пробыть под водой — для него пустяк… И ещё о чайках, — говорит Михтарьянц. — Не удивляйтесь — самые странные и самые ленивые птицы. Недаром их морскими воронами да побирушками называют. Никакой падалью не брезгуют. Видели, что делается у рыбоконсервных заводов? Их там туча! Крик, гвалт, из-за каждого кусочка драка. Чайкам что чешуя, что кусочек кожи, что кишки — всё равно. Недаром теперь многие чайки переселились в города. Я их называю помоечными чайками.

— Ну, за что вы их так! — говорю я. — Чайка — птица красивая, не глупая.

— Умная, — соглашается Эля. — Не видели, как она с морскими ежами рассправляется? Еж колючий, в известковой броне. Чайка заприметит одного скажем, в море отлив и он в луже, обсох, — на лету клювом за колючку подцепит — и вверх. Поднимется, пролетая над берегом, разожмёт клюв, ёж с высоты об камень — бряк! Иглы вдребезги. А чайка уже тут как тут. Села рядом, лапой перевернула — и давай клевать.

Умная птица, но злая и хищная!

Надо мной с диким криком парила серая чайка. Она то взмывала вверх, то пикировала, едва не ударяя крыльями. С ней то и дело случалась медвежья болезнь — все плечи и спина у меня были забрызганы белой зловонной жидкостью. От такого крика мог переполошиться весь птичий базар. Но птицы не обращали на неё никакого внимания.

В чём дело?

Я сделал шаг — и из-под ноги с хриплым писком вывалился огромный, с курицу, птенец. Он был серый, покрыт пухом, не умел летать, скользил по камням, проваливался и истошно орал.

Так вот отчего беспокоилась чайка — это была его мать! И вот почему не обращали на нас внимания остальные птицы — разберётесь, мол, сами!

Вещи Михтарьянц мы перенесли к шлюпке. Только не сумели снять палатку — она была намертво прикреплена к стальным штырям, вбитым в камень. Такую не сорвёт даже зимний шторм!

Мы волокли, переставляли с камня на камень ящики, пустые баки из-под воды, спустили тюк, перебросали из рук в руки разную мелочь. И вдруг со звоном упал и покатился примус. Эля за ним — да куда там! С камня на камень — и в океан. Бульк!

Мы уложили всё в шлюпку, отвязали конец и, торопливо гребя, отошли от берега.

— Жаль мне его, — сказала вдруг Михтарьянц. Я понял, что это она про примус. — В городах мы отвыкли от него. Газ да электричество. А ведь он был у меня как товарищ. Разговорчивый такой!

Я представил себе: май, по океану носит сахарные ломкие льдины. То и дело находит туман. А в крошечной палатке около тёплого подрагивающего примуса — женщина. Одна на скале посредине океана. Сидит и слушает, как шум огня мешается с криком улетающих в туман ар.

БЕЛУШОНОК

Тем летом я жил на полуострове Канин за Полярным кругом в артели охотников за морским зверем. Погода нас не баловала, а к концу месяца испортилась вконец. Ударил тёплый ветер шелоник, в избе, где мы жили, тонко задребезжали стёкла, запело в трубе. Тучи, которые до того распространялись по небу лениво, заторопились, над сопкой (на склоне её стояла наша изба) промчался облачный клок, внизу по воде покатились чёрные шквальные полосы.

К вечеру ветер превратился в настоящий шторм. Зелёные валы пошли в наступление на берег. Подходя к мелководью, они меняли цвет, становились жёлтыми с белыми пенными гривами, с грохотом рушились, вымётывая перед собой плоские языки пены.

На жёлтых водяных горбах плясали поплавки — раскачивалась, содрогаясь, тоня — ловушка для белух, — то обнажались, то скрывались под водой подборы, на которых были навешены сети.

Скоро свист ветра превратился в низкий гул. От тех мест, где скалы подступали к самой воде, нёсся неумолчный, тяжёлый для ушей грохот.

Шторм бушевал всю ночь, а к утру неожиданно стих. Шум волн стал потише, в нём появились ровные, как удары часов, промежутки. Похолодало: уходя, циклон уводил на восток сухой тёплый, пришедший с юга воздух, а на смену ему уже затекал с Баренцева моря сырой и прохладный.

Выйдя из избы, я спустился по крутой тропинке на берег. Здесь от подножия сопки до самой воды громоздился намытый за ночь вал из мокрой гальки. Около воды стоял один из охотников, Ардеев, и, недоумевая, всматривался во что-то мелькающее среди волн.

В жёлтой, перемешанной с пеной воде, в круговерти подходящих и отступающих валов блестела белая крутая спина — большой дельфин кружил у каменной гряды, через которую опрокидывались волны и за которой была мель. В отлив эта гряда всегда обнажалась, и тогда пространство между камнями и берегом превращалось в озерцо.

И вот теперь белуха как заворожённая вертелась взад-вперёд около камней.

— Из винтовки её, что ли, ударить? — сказал Гриша. — Чего это она? Сама, дура, пришла… Ты посторожи!

Он повернулся, чтобы идти в избу за патронами — стрелять белух было его работой, — но вдруг остановился, и его выгоревшие редкие брови сошлись у переносицы. Теперь он пристально всматривался в другое пятно — небольшое коричневое, — которое раскачивалось среди пологих, потерявших силу волн, медленно ползущих от камней по мелководью к берегу. Оно не стояло на месте, а с каждой волной смещалось, приближалось к нам.

— Ишь куда его занесло! — сказал Гриша Ардеев, и я понял, что случилось: небольшой полярный дельфин — белушонок в непрозрачной мутной воде потерял мать, перескочил через каменную гряду и теперь, оказавшись на мели, гибнет…

— Ишь куда его занесло! — сказал Гриша. — Детна![1]

Белуха беспокойно металась, пытаясь отыскать проход между камнями; вода с каждой минутой убывала: шёл отлив.

Высокая волна перекатила через гряду, подхватила белушонка, понесла, и вдруг он остановился. Пятно больше не двигалось — маленькое животное оказалось на мели.

Азарт охотника боролся в Грише с жалостью.

— Перевернёт ведь, — пробормотал он, и я понял, что он говорит про нас с ним и про лодку.