Король медвежатников - Евгений Сухов

Впрочем, трудно было понять по-настоящему, кто был епископ Марк в действительности. С оружием, как и с крестом, он не расставался никогда. И часто его долговязую фигуру можно было встретить в воинских порядках среди костров: в одной руке меч, а в другой распятие, как если бы он был божий посланник, спустившийся на землю, чтобы покарать виновных и утешить слабых.

Перед боем он надевал мантию епископа. Торжественную, в какой совершал богослужение. Яркая, темно-фиолетовая, она невольно притягивала взгляды не только крестоносцев, но и недругов. И трудно было поверить, что за все время Крестового похода он не получил ни единой царапины. Такое впечатление, что ангел-хранитель укрывал его своим крылом, оберегая от вражьих стрел.

— На поле брани я не умру, — произносил епископ Марк, первым врываясь во вражескую цитадель.

И вот сейчас, слегка уставший и, быть может, оттого не похожий на себя прежнего, он с интересом посматривал на рыцаря, пожелавшего обменять свои сокровища на две картины.

В чем-то д'Эсте был ему непонятен. Холст, сотканный из обыкновенных нитей, был тленным. Вряд ли ему уготована завидная судьба. Холст может сгореть во время пожара, его могут изрубить на куски неприятели, он может погибнуть во время переправы. Но если допустить, что картину ждет более счастливая судьба, то уже через год холст потеряет свою привлекательность, потемнеют даже сочные краски. Иное дело камень! С возрастом он становится только интереснее, потому что за каждым из них тянется собственная история.

— Хорошо, я согласен, — склонил голову епископ, сделав вид, что решение дается ему не без труда.

Картины находились в его лачуге, свернутые безо всякого почтения в обыкновенные рулоны. Они перешли к нему почти со всем имуществом графа Джулио Мазарина. Он видел их однажды, мельком, не оценив в суете по достоинству. И вот сейчас решил удостовериться, действительно ли они стоят тех сокровищ, которые давал за них оруженосец графа. Аккуратно развернув холст, он увидел картину «Страшный суд». Несколько минут, не отрываясь, он созерцал запечатленные события, выглядевшие на холсте на редкость реалистично. Вот, значит, какие они, котлы — огромные, почерневшие от копоти, едва ли не полностью скрываемые огнем. В просвете между языками пламени просматривались головы грешников с перекошенными от ужаса физиономиями. Поддавшись какому-то внутреннему порыву, епископ Марк потянулся ладонью к одному из грешников, пытаясь вытащить его из огненной геенны. Это был совсем еще молодой мученик, и трудно было предположить, за что он оказался в одной компании с нечестивцами и антихристами. Неожиданно его рука уперлась во что-то раскаленное. «Обжегся о котел!» — догадался он и резко отдернул руку. Но было уже поздно — на фалангах пальцев остался заметный темно-красный цвет. Через минуту кожа вздуется неприятным белым пузырем.

— Господи! Да это же всего лишь картина, — выдохнул епископ.

Но пальцы болели, как будто он и вправду обжег кожу обо что-то раскаленное.

— Я вижу, что она вам понравилась, — сдержанно произнес рыцарь, — но вы дали слово.

Епископ Марк не отвечал. Он едва взглянул на говорившего и принялся разворачивать следующую картину.

Несколько минут он разглядывал портрет неизвестной женщины, а потом глухо проговорил, скрывая нахлынувшие чувства:

— Боже, как она хороша!

Подобные слова в устах священника звучали почти богохульством, и, видно устыдившись произнесенных слов, он отвернулся, укрывшись от пристального взгляда рыцаря.

— Ваше преосвященство, — негромко напомнил о себе д'Эсте, — вы обещали отдать мне картины.

Епископ Марк повернулся:

— Я никогда не нарушаю данных обещаний. Обе эти картины твои. Только у меня к тебе есть одна просьба, рыцарь.

Интересно, о чем может попросить его преосвященство обыкновенного рыцаря?

— Какая? — насторожился д'Эсте.

Теперь на него смотрел не епископ, а великовозрастный мальчишка, оказавшийся в угоду слепому случаю на вершине власти. И рыцарь готов был поклясться, что в уголках глаз священника блеснули слезы. Интересно, что он думал в этот момент? Может быть, вспоминал любимую, с которой пришлось расстаться, или, быть может, мать, терпеливо дожидавшуюся сына из похода. Но уже в следующую секунду д'Эсте понял, что ему просто померещилось, — голос епископа прозвучал необыкновенно жестко. Так может разговаривать полковник со своим легионером. Но уж никак не священник со смиренной паствой.

— Ты должен сберечь эти картины… Чего бы это ни стоило. Даже ценой собственной жизни.

На лице рыцаря мелькнула улыбка облегчения:

— Мне нетрудно дать это обещание, ваше преосвященство. Я сделаю все, что в моих силах.

— А теперь ступай, — протянул ему епископ картины.

И вновь рыцарь удивился превращению. Оказывается, епископ был еще совсем молодой человек — самое время мять девок на душистых полях. Его лицо сейчас выглядело необыкновенно мягким. Оставалось только гадать, какие мысли копошились в его черепе. Об этом было известно одному только Господу Богу.

— Слушаюсь, ваше преосвященство, — не сразу ответил рыцарь, завороженный произошедшей с епископом переменой.

После ухода рыцаря епископ долго не мог прийти в себя. Некоторое время он стоял посредине комнаты с закрытыми глазами, стараясь избавиться от навалившихся дум. Картины самым неожиданным образом всколыхнули в нем былые переживания, которые осели на дне его души. Боже мой, ведь и он когда-то любил и был любимым, но все это было так далеко. Как будто происходило даже не с ним.

Епископ Марк стиснул челюсти. Нет, он божий воин, а стало быть, не должен поддаваться слабостям и отвлекаться от главного дела. Вот сейчас он возьмет свой меч и обретет спокойствие. На столе стояло четыре глиняных кувшина, следует начать именно с них. Епископ Марк весело улыбнулся, представив, как черепки разлетятся в разные стороны.

Вот она, потеха!

Епископ потянулся к рукояти и вдруг увидел, что лезвие оплела огромная темно-зеленая кобра. Приподняв плоскую голову, она неподвижным взглядом смотрела прямо на него. Вот кому не грозит преисподняя, хотя бы потому, что змеи никогда не умирают и становятся молодыми всякий раз, сбросив с себя старую кожу.

Кобра вдруг предупреждающе раздула капюшон и, изогнувшись, плюнула ядом в епископа. Священник почувствовал в глазах жгучее жжение. Ухватившись ладонями за лицо, он взвыл.

— Глаза! Глаза!!

Боль становилась нестерпимой. Она раздирала его на части, превратив все тело в один пульсирующий нерв, и, уже более не справляясь с нею, епископ рухнул на пол. Вот хлопнула дверь, совсем рядом звякнуло железо, и он услышал голос оруженосца, полный сострадания:

— Ваше преосвященство, что с вами?

— Мои глаза, — убрал руки с лица Марк. И, набравшись мужества, разлепил веки. С минуту он смотрел прямо перед собой, прислушиваясь к посторонним звукам, а потом произнес, объявляя себе приговор: — Я ничего не вижу!

Во Францию отряд д'Эсте возвращался морем на двух кораблях.

Неделю крестоносцы плыли в жуткую непогоду, которая вдруг сменилась абсолютным безветрием, и паруса, провиснув, вызывали у команды лишь уныние. Стояла жара, и матросы, спасаясь от зноя, разбрелись по кубрикам.

Д'Эсте занимал лучшую каюту. За последние три дня он лишь дважды выходил на палубу. Вместе с рыцарем была молодая креолка из гарема паши. И, как поговаривали пленные евнухи, она была его любимой наложницей, и если бы над пашой не навис злой рок, то он наверняка сделал бы ее первой женой. Потом эта женщина, которую звали Зульфией, досталась Джулио Мазарину. А покойный граф знал в женщинах толк и отдавал ей предпочтение. И д'Эсте, оставшись однажды с красоткой наедине, понял, насколько прав был Джулио Мазарин.

Во всех восточных женщинах было нечто такое, что отсутствовало в христианках. Закрывшись платочком, они выглядели необычайно робкими, словно спугнутые газели, и совершенно недоступными, словно были предназначены не обыкновенным мужикам, а ангелам, сошедшим с неба. Но следовало с них снять многочисленные покрывала, чтобы понять, что в слово «господин» они вкладывают нечто большее, чем это принято в Европе. Ни одна из христианских женщин не отваживалась бы на подобную нескромность. А в гареме паши такое поведение выглядело нормой. Наложницы вели себя с мужчинами на редкость раскованно, будто бы владели всем многовековым опытом жриц Вавилона. Уже после первой ночи, проведенной в обществе наложниц, д'Эсте понял, что желание графа Джулио Мазарина принять магометанскую веру не выглядело таким уж кощунственным.

Епископ Марк находился в соседней каюте. Ослепнув, он никого к себе не допускал и большую часть пути страстно молился. На палубу иерарх поднимался в сопровождении личного оруженосца, и то исключительно глубокой ночью, когда почти все крепко спали. У каждого, кто случайно встречал глаза епископа, устремленные в вечность, невольно в душе скользким неприятным гадом ворошился нешуточный страх.