Повелитель разбитых сердец - Елена Арсеньева

Черт, черт, черт! Кто запер меня в погребе? Зачем? Почему Максвелл встречался с тем типом? Чья машина стояла сегодня на холме, откуда открывался вид на Мулен?

Я отхожу чуть подальше от дома и смотрю в сторону холма. И что же я вижу? «Рено» стоит на том же месте! Однако автомобиль уже не один – к нему медленно ползет по склону другой. Останавливается рядом. Мне чудится мельтешенье каких-то фигур, но, может быть, вот именно что чудится: это довольно далеко от меня. Потом одна из машин отъезжает, и у меня создается впечатление, что отъехала именно та, которая торчала на холме раньше. А новая остается стоять.

Что происходит? Что за смена караула? Там, на вершине, оборудован наблюдательный пункт или как? За кем наблюдают?

Ну вот, я разволновалась. А ведь очень может быть, что просто какую-нибудь бургундскую крестьянку нетерпеливый любовник выслеживает. Когда супруг удаляется на свои виноградники, он готов немедленно заключить даму сердца в объятия. Очень может статься, что сейчас та самая дама явилась на тайное свидание к своему возлюбленному.

А возможно, что это разгневанный супруг примчался накостылять по шее охальнику. Не исключен и такой сюжет. Да какой угодно сюжет не исключен!

Какое-то время я топчусь около шапель, ожидая развития того или иного сюжета, однако вскоре мне это надоедает. Усталость, потрясение минувшего дня в сочетании с пуншем (я все же последовала совету Жани!) берут наконец свое. К тому же луна покатилась к закату, стало темнее, уютнее, спокойнее. И сон, сон наваливается на меня, словно теплое, уютное, добродушное одеяло.

Я кое-как запираю за собой дверь, вползаю на второй этаж в спальню – и засыпаю, кажется, прежде, чем успеваю лечь в постель…

Можно было ожидать, что просплю я до полудня, однако не получилось. Отчего-то у соседей разорались и гуси, и куры. Блеют овцы, мемекают козы… Что это их всех разобрало разом? Уж не случилось ли чего?

Подбегаю к окну и вижу, что это Тедди носится по улице как угорелый и наскакивает на ограду, за которой обитает скотный и птичий соседский двор. А, понятно. Приехала Клоди – вон ее старенький «фордик» на обочине. Вот и она сама – пытается загнать разбуянившегося пса обратно.

Ох, Тедди, ну в самом деле, что ли, в тебе воплотился мой дорогой Бобкинс? Тот тоже был совершенно такой же курощуп, уткохват и гусебой!

Отхожу от окна, пока Клоди меня не заметила и не завела долгую беседу (я еще в прошлый раз заметила, что она чрезвычайно словоохотлива). Ложусь снова, но сна уже ни в одном глазу. Часы бьют восемь.

Вставать, что ли? Или еще поваляться? Неохота. На страх врагам буду получать удовольствие!

Мигом вскакиваю, натягиваю шорты, выпиваю чашечку кофе – и по утренней блаженной теплоте (не скажу – прохладе, ее и ночью не было) отправляюсь наслаждаться прекрасной Францией вообще и прекрасной Бургундией в частности.

Выбегая из Мулена, бросаю взгляд на холм. Он пуст. Под раскидистым деревом никого и ничего.

Ну и прекрасно. Меньше оснований для напряжения мозга.

Куда бы мне сегодня податься? В Фосе я уже была, так не отправиться ли в Арно? Туда четыре с половиной километра, вполне мне по силам.

Пускаюсь в путь, и с каждым шагом все дальше отлетают от меня страхи и тревоги минувшего дня. Дорога абсолютно пуста. Ну хоть бы одна машинка для приличия пробежала мимо!

Ага, вот она. Только не машинка, а машинища: меня обгоняет грандиозный комбайн. Помахав мне с высоты и сверкнув блудливыми черными глазищами, водитель объезжает меня, и вскоре комбайн сворачивает с асфальта на проселочную дорогу, ведущую в объезд лесного островка к следующему полю. Мигом вспоминаю, как я продиралась сквозь чащобу и заросли пшеницы. Да уж, денек мне вчера выдался чудненький. Странно – царапины на ногах еле заметны. Вот так бы заживали царапины и на душе!

Сорок минут полубега-полухода – и я оказываюсь на высоченном холме. Дорога вьется вниз и пропадает в лесной гуще, рядом со мной – дорожный указатель: Мулен – 4,5 км. Ну правильно. Значит, это Арно. Получается, надо спуститься вниз, в эту зеленую благодать? Ну, вниз так вниз.

Бегу. Десять минут, пятнадцать, двадцать… Под гору, конечно, бежать – сплошное удовольствие, тем паче что автомобилей встречается раз-два и обчелся, однако что-то спуск затянулся.

Ну вот, наконец-то! Мостик впереди, за ним какие-то дома. И указатель: Арно – 2,5 км.

Вот те на! А где гарантия, что и через два с половиной километра я не натолкнусь на очередной указатель, согласно которому до Арно еще пара-тройка километров или вообще десять? А может быть, этот Арно вообще миф?

Ну и бог с ним. Не пойду туда.

Тащусь обратно на холм. Жара смертельная, солнце светит прямо в лицо. Могу себе представить, какого я стану цвета, когда доберусь до дома! Нос точно облезет.

Иду, иду, начиная засыпать. Ночью-то практически не спала. Может, прикорнуть на опушке ближней рощицы, в тени?

Ой, нет. А вдруг змеи? Со змеями у меня никакого контакта. Лягушек могу брать в руки сколько угодно, маленьких ящерок тоже люблю, а змей до смерти боюсь.

Сзади раздается сигнал, и я порскаю с середины дороги на обочину. Мимо проносится полицейская машина, за ней другая. Чуть отстает от них автокран – тоже сине-белый, с надписью «Police» на кабине.

О господи… И тут какие-то разборки. А что, если тот самый злодей, который запер меня вчера в погребе, добрался-таки до брюновского антиквариата? Забыв об усталости, пускаюсь бегом и километра через два, как раз там, где был поворот на проселок, вижу кучку машин при дороге. Два полицейских «Мерседеса», плюс фургончик «Скорой», плюс еще какие-то легковушки, плюс комбайн, который я видела, когда бежала в Арно… Уж не попал ли в беду черноглазый комбайнер?

Нет, вот он, нервно курит на обочине. На меня – ноль внимания: его взгляд прикован к трактору с надписью «Police», который тянет с проселочной дороги красный «Рено».

Красный «Рено»? Не много ли их расплодилось в последнее время в окрестностях Мулена? Или он всего один – тот самый, который я видела в Фосе, потом на дороге, потом на холме?

Трактор непочтительно перетаскивает «Рено» через кювет. Тот подпрыгивает и останавливается в двух шагах от меня. Дверцы от толчка открываются, и я вижу высунувшиеся с заднего сиденья стройные, загорелые женские ноги. Одна обута во что-то розово-золотистое, вторая босая. Есть что-то невыносимо жуткое в этой босой ноге с растопыренными, окостенелыми, нелепо торчащими пальчиками. И мгновенно становится понятно: эта нога не может принадлежать живому человеку. Только трупу.

Продолжение записи от 18 декабря 1920 года, Константинополь.

Из дневника Татьяны Мансуровой

Я плохо помню, что было потом. Даже и сейчас, по прошествии спасительного года, моя прояснившаяся память не высветлила мне эти мгновения. Нет, вот именно что отдельные мгновения остались в памяти. Больше ничего.

Вот я сижу под стеной, тупо глядя в какие-то лица, которые наклоняются ко мне. Лица шевелят губами. Зачем? Что-то говорят? Кому говорят? Мне?

Я их не слышу. Я отчего-то слышу только один голос – звонкий, насмешливый юношеский. Это голос моего брата:

Но нет, я не герой трагический,Я ироничнее и суше!Я злюсь, как идол металлическийСреди фарфоровых игрушек!

Это стихи Николая Гумилева. Костя обожал его поэзию.

Боже мой, Костя…

Меня бросает в жар, до пота. Я достаю платок из кармана, но не успеваю отереть лоб, потому что в следующую секунду невыносимый холод оледеняет меня. Лица, шевелящие губами, отлетают далеко-далеко, становятся крошечными и почти неразличимыми.

Может быть, я тоже умираю? О господи, как же это было бы хорошо!

Но я жива. Я смутно вижу, что какая-то женщина берет из моих рук платок, мочит его водой из бутылки, обтирает мое лицо.

Сразу становится легче. Потом мне дают напиться, и силы возвращаются ко мне, возвращается реальное осознание окружающего мира – и свершившегося несчастья.

Толпа вокруг меня рассеивается. Люди поняли, что я пришла в себя, и вернулись к своим бедам и заботам.

Я рада. Я рада, что меня оставили в покое. Мне хочется быть одной.

Чтобы быть одной, надо уйти отсюда. Кое-как поднимаюсь, сжимая в руке мокрый платок, и выбираюсь на улицу. Иду, не сознавая куда, снова погрузившись в некое полубеспамятство. Прихожу в себя от мощного тычка под ребра… и обнаруживаю, что я в трамвае.

Мгновенный, живительный промельк счастья: я в трамвае! Я еще не была в Предварилке! Мне померещилась очередь к окошку, и ноготки барышни, и страшные слова в бумажке. Этого не было. Я приду в Предварилку и увижу благодетельный прочерк напротив фамилии моего брата.

Но… мокрый платок зажат в моей руке. Все было, все свершилось, я осталась одна.

А мир не изменился. Мир живет по-прежнему. Мир толкается, бранится, злословит:

– Ох, слышать не могу этот «Интернационал», надоел до тошноты!