Блаженные времена, хрупкий мир - Роберт Менассе

Очень рад. Эти два слова отнюдь не были формулой вежливости, Лео прекрасно видел, что это действительно самое точное выражение того, что искренне ощущал дядюшка Зе, когда Лео представил ему Юдифь. Очень рад, никто не мог сказать это так, как дядюшка Зе. Лео приводила в восхищение та безошибочная точность, с которой он соединял форму и содержание, безупречная вежливость и истинные чувства. Лео гордился им, он был для него отцом, который сумел произвести большое впечатление на его подругу, но вместе с тем, Лео был в этом убежден, он не оказывал на нее никакого давления. Он гордился и Юдифью. Не выказывая ни малейших признаков неуверенности, она позволяла подвергнуть себя освидетельствованию и при этом делала все правильно, не притворяясь. Другими словами, Лео гордился самим собой. Он все сделал правильно. У него была такая жизнь, которой он желал. Спокойные и беззаботные будни, которые никак не мешали ему сосредоточиться на своем жизненном предназначении, напротив, всячески способствовали этому сосредоточению. Счастье непрерывной работы в последние месяцы доказывало это. Упорядочились не только объективные, но и субъективные необходимые условия его существования: у него была та женщина, какую он желал. Во всяком случае она была здесь, на близком расстоянии от него. На таком расстоянии он всегда мог до нее добраться, то есть в конечном счете завоевать. Это было ясно. Только рядом с ней к нему приходило полное осознание собственного существования, а до сих пор он ощущал его только благодаря признанию со стороны Левингера. И признание это стоило многого. За этим частным признанием с необходимостью должно было последовать общественное, в форме успешного воздействия того, что он писал. На этом круг замыкался. Ибо его труд неизбежно примет ясные очертания, поскольку его жизненные обстоятельства полностью упорядочились. Это была замкнутая система жизни. Бытие, каким оно должно быть. Фундамент его жизни. Полная экономическая безопасность, включая экономику его духовной жизни. Осознанно подчиненное его жизненному предназначению. Он не стремился сорить деньгами, считая их лишь средством для обеспечения своего существования как ученого. Так поступал он и со своей любовью. Она была для него не источником безмерного чувственного упоения, а производительной силой. Влюбленными глазами смотрел он на Юдифь. Бытие определяет сознание. Над базисом он водрузит надстройку, окончательную, завершенную философскую систему. Настоящее завершение философии. Ему казалось, что если сейчас он ляжет на землю, на спину, и закинет руки за голову, то увидит, как вздымается над ним эта самая надстройка, словно надутый ветром полотняный навес. Лео не верил своему счастью. И тут он объективно был прав: действительно определенной доле везения он был обязан тем, что теперь все… что все? Лео подумал: что все так хорошо кончилось. Все кончилось хорошо. Теперь ничего больше его не сможет потрясти.

Ужин, при обоюдной сердечности сторон, протекал настолько корректно, что Юдифь не проглотила ни кусочка, ей хотелось только пить и таким образом избавиться от контроля над собой, разрушить его. Лео и Левингер так удивительно спелись, что, право, их можно было уже перепутать друг с другом. Это были вовсе не ее друг со своим дядей и не сын с отцом — два разных поколения, это были близнецы, балетная пара, два человека, — которые — в своих движениях, в жестикуляции, идиосинкразии, рефлексах, интонациях, даже во взглядах — полностью синхронизировались, они сидели друг напротив друга, Юдифь заняла «почетное место», оба они так и выразились: «почетное место», во главе стола, она наблюдала за обоими, поворачиваясь то к одному, то к другому, и думала про себя, что, наверное, выглядит так, словно постоянно с удивлением медленно качает головой. Если кто-то из них двоих откладывал нож и вилку, вытирал рот большой полотняной салфеткой, это означало: прошу слова! Тот, кто откладывал салфетку в сторону и снова брался за нож и вилку, — тот предоставлял слово собеседнику. Пока один говорил, другой жевал. Отдельные движения рта и подбородка того, кто говорил, мало отличались от движений жующего, Юдифи казалось, что они словно ловили каждое слово, вылетающее друг у друга изо рта, в буквальном смысле слова, прикасаясь ко рту салфетками, как будто передавая друг другу кусочек пирожного. Самая последняя банальность сладостно и основательно пережевывалась при полном одобрении собеседника.

Юдифь в первый момент встречи с Лео подумала было, что он недавно был у зубного врача и еще находится под действием анестезии, но теперь, видя Левингера, она поняла, почему Лео при разговоре почти не открывает рот. Как они оба орудовали ножом и вилкой, как оба подносили ко рту бокал с вином, как жевали, глотали, промакивали рот салфеткой, а если у них это получалось одновременно, то всякий раз один из них указывал на другого салфеткой, передавая ему слово, и скоро Юдифи стало казаться, что они говорят хором. Возможно, этого Левингера вообще на свете не было, и Лео просто поставил перед собой зеркало, указывая на свое изображение и говоря: я тебе о нем уже много рассказывал.

Можно мне еще вон того салата, сказала Юдифь и проткнула руку к блюду с салатом, которое стояло на другом конце стола. Она держала руку вытянутой, поддерживая ее за локоть другой рукой, словно хотела просидеть так как можно дольше, и хитро улыбнулась Лео.

Лео замер, Юдифь увидела его потрясенное лицо, но потрясение длилось одно мгновение, Юдифь уловила его в испуганно расширившихся глазах Лео, и он тут же в панике ухватился за блюдо, но в тот же момент Левингер уже сказал: Конечно, конечно, пожалуйста! — и со своей стороны взялся за блюдо, и так они вдвоем поднесли блюдо к тарелке Юдифи, сиамские близнецы, приросшие к блюду. Оба улыбались, только улыбка Лео перешла в непроизвольное и неукротимое хихиканье, хихиканье с чувством облегчения, однако на сей раз Лео не удалось вернуться к той улыбке, которая играла на губах его двойника. Не обращай внимания, дядюшка, сказал Лео, я просто очень рад, что Юдифь снова со мной. Далее все опять проходило с изысканной корректностью, ибо улыбка Левингера, переводившего взгляд с Юдифи на Лео, казалось, говорила: ты сделал правильный выбор, сын мой.

Все хорошо кончилось, но это только по мнению Лео. Ведь на самом деле Юдифь он еще не завоевал и труд свой не написал. Так Лео, переступая через тот порог, где кончается история, вновь оказался в начале пути.

Смотри-ка, сказала Юдифь, у тебя, оказывается, новая машина, новая, с иголочки fusca, просто блеск! Да, сказал Лео, давай поедем в Bexiga, поедим пиццу?

От этого начала и до самого конца, который он хорошо себе представлял, он продумал уже весь ход предстоящих событий. Он всерьез думал, что достаточно их осознать, чтобы осуществить. Пока они ели пиццу, он уже покончил с намеками на то время, которое они вместе проводили в Вене, и теперь рассказывал, как ему жилось с момента переезда в Бразилию, причем рассказывал всю эту историю так, что она неотступно подводила его к вопросу, который Лео и задал за третьей бутылкой вина: не переедет ли Юдифь к нему? Ведь по сути дела — и в этом заключалась мораль всей истории — все годы разлуки он, можно сказать, жил вместе с ней, потому что все время помнил о ней, продолжал то, что начал вместе с ней, следовал тому, чему она его научила, жил в ожидании ее возвращения. Лео откинулся на спинку стула и закурил паломитас. Он был в восторге от собственных слов. Он вывел все безупречно, так что жизненные казусы приобретали ошеломляющий смысл, и каждый казался неизбежно необходимым этапом, из которого логически вырастал следующий. Прорастающее зерно, растущий побег, молодые листья, затем бутон, в котором уже угадываются смысл и предназначение, во всем своем совершенстве предстающие в распустившемся цветке. Этот растительный образ как-то не очень удачен, Юдифи в нем места не находится, разве что роль той, которая сломала этот цветок. Он начал нервничать. Почему Юдифь так долго молчит? У него было такое чувство, будто она обрывает лепестки по одному, преобразуя законченную рациональность жизни, которую он ей предлагал, в абсурдную иррациональность любовного оракула.

Юдифь до сих пор почти ничего не сказала и не рассказала. И сейчас она в конце концов уронила только одно слово: Нет. Она немного подумала, хотела еще что-то добавить, но тут снова заговорил Лео. Он говорил, так как считал, что недостаточно ясно выразился и недостаточно убедительно излагал, он говорил так, словно речь шла о жизни и смерти, он продолжал говорить еще и потому, что хотел смыть этим словесным потоком крайнее замешательство и шок, которые вызвал у него лаконичный ответ Юдифи, но это не помогало, и он чувствовал себя все более уязвленным и беспомощным. Ты ведь согласишься со мной, что, все вновь повторял он, и еще: нет, подожди, дай мне выговориться, дай мне сказать, и, наконец, он говорил уже только для того, чтобы задержать возможное подтверждение ее отказа, дай мне выговориться, вновь повторил он, думая при этом: как это унизительно, никогда больше не буду так много рассказывать о себе. Лео приходилось признаться себе, что это новое начало никак нельзя было назвать началом завершения. Он и вправду был снова отброшен к самому началу. Опять все с начала: ухаживание, ожидание, беспокойство, смена эйфории раздражением, ненавистью. Но это не все. Все в его жизни внезапно оказалось отброшено к самому началу. Организация его личной жизни, продукт развития, устремленного к завершению, поскольку в конце она позволила ему непрерывно работать, его привычки, которые вырабатывались годами и которые помогали ему держаться и даже удовлетворяли, а теперь вновь вернулось ощущение неуверенности и бездарности. Он очутился в узком пространстве между ожиданиями, связанными с Юдифью, и разочарованиями, которые она приносила. О постоянной работе и думать нечего. Гармоничный симбиоз в доме Левингера разрушен. Как и в начале, Лео опять осознал, что Левингер — не такой друг, которому можно довериться. Ведь позже это уже не играло роли. Прогулки в саду, обед вдвоем, беседы в библиотеке, обсуждение экспонатов коллекции, званые ужины — все это вместе создало со временем систему координат, за пределы которой Лео, как ему казалось, не имел права выходить, потому что она содержала тот счастливый минимум, которого ему было достаточно, чтобы отдаваться своим фантазиям и своей работе, все время утверждая себя в своей деятельности, так что не могло возникнуть ни малейших сомнений в ее осмысленности. А теперь Лео, видимо, надо было непрерывно оговаривать точки, которых эта система координат не содержала, он не хотел ничего другого, не думал ни о чем другом, как о том, почему эта в сущности столь удобная система оказалась столь шаткой. Он не мог больше разговаривать с Левингером. Он снова начал его избегать, потому что его бесило то, о чем он должен был с ним говорить. Он никогда не смог бы сказать Левингеру: На самом деле я думал, что Юдифь мертва. Никогда бы он не смог сказать: Пока я верил, что она мертва, мне прекрасно работалось. Никогда. Но теперь, когда она вдруг снова появилась, черт знает почему — Черт, сын мой? Извини, шучу! — я еще лелеял самые прекрасные надежды: женщина, которую я люблю, жива! Но я не могу тебе передать, дядюшка, как причудлива ее жизнь, это бесконечная смена потребностей, настроений и пристрастий, и она не желает придавать своей жизни смысл и содержание, подчинившись осмысленной организованности моей жизни. Ее жизнь, несомненно, душит мою, губит мое дело. Истина в том, что Юдифь живет слишком интенсивно.