Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Эмиль Паин: В конкретных случаях, например, при анализе готовности регионов к инновационной экономике, я использую и более узкие определения инновации. Такие, как новые производственные технологии, инновационные товары, инновационные услуги. На мой взгляд, эти специальные термины, включающие, как правило, несколько слов, не расходятся с более широким толкованием инноваций.

Денис Драгунский: А если мы перейдем на более высокий уровень абстракции, можно ли сказать, что антропологическая инновация поглощает всякую иную инновацию?

Эмиль Паин: Я думаю, что мне достаточно сказать «да».

Игорь Клямкин:

Неожиданный, честно говоря, характер вопросов. Почти все они касались уточнения содержания терминов. У меня к Эмилю Абрамовичу вопрос иного толка.

Вторая часть вашего доклада — о том, как нынешний глобальный кризис проявляется в условиях России. Вы настаиваете на том, что в ней не идет речь о кризисе традиционной культуры, поскольку в России она разрушена. Но если это не кризис традиционной культуры, то кризис чего? В чем его специфика? И правомерно ли, кстати, утверждать, что в России разрушена и традиция персоналистской, авторитарной власти? Ее, этой традиции, в культуре уже тоже нет?

Эмиль Паин: Ответить коротко у меня, пожалуй, не получится. Потребуется какое-то время.

Игорь Клямкин: Отвечайте пространно. Вопрос, по-моему, важный.

Эмиль Паин:

В той части доклада, которая посвящена России, я пытаюсь проанализировать восприимчивость российской культурной среды к культуре модерна и определить, насколько российские культурные традиции выступают для нее помехой. Хочу подчеркнуть при этом два обстоятельства.

Во-первых, я пишу только о народных традициях и считаю крайне важным отличать их от традиций элитарных — научных, политических, правовых и других. Меня интересуют народные традиции, поскольку именно избыточную традиционность народной культуры чаще всего рассматривают в качестве причины провала всех модернизационных начинаний в России.

Примерно так сформулировал недавно эту проблему Игорь Юргенс, выдвинувший тезис о виновности народа в провалах модернизации. Я с этим не согласен. Это давний способ самооправдания российского истеблишмента, переносящего ответственность за свое бездействие, за отсутствие реального интереса к переменам на извечно рабское сознание народа. Вспомним слова героя Некрасова: «Варвары, дикое скопище пьяниц», «не создавать, разрушать мастера…» Так что Юргенс в данном отношении не первопроходец. Правда, у Некрасова герой, произносивший подобные речи, выступал как одиозная фигура, а нынешние теоретики идеи неизбывного рабского сознания в нашем обществе поощряются. В этом смысле ситуация в России с XIX века изменилась к худшему.

Во-вторых, я затрагиваю лишь один сегмент российской народной культуры. Сейчас я пишу другую работу о проблемах модернизации применительно к разным типам этой культуры — культуры как традиционных, так и детрадиционализированных общностей. Ведь в России сегодня существуют и те, и другие…

Евгений Ясин: Очень интересно. Жалко, что в докладе об этом ничего нет…

Эмиль Паин:

Если бы я включил такое сравнение в доклад, то, возможно, мои выводы были бы понятнее. Однако нельзя объять необъятное, текст и так получился избыточно объемным. Сейчас я смогу лишь в тезисной форме охарактеризовать два типа проблем имплементации культуры модерна в российскую культурную почву.

Первый тип можно определить как классическую проблему модернизации, проистекающую из сопротивления домодерных обществ, которые хорошо сохранили патриархальные традиции, инновациям эпохи модерна. Такой тип проблем присущ значительной части населения Северного Кавказа и других национальных республик России. Но подавляющее большинство жителей страны, одной из самых урбанизированных в мире, демонстрирует другую культурно-психологическую проблему. Я бы ее определил в терминах Александра Зиновьева, лишь слегка изменив его «зияющие высоты» на «высокие зияния».

Речь идет об огромном провале в культурном опыте, прежде всего связанном с дефицитом опыта коллективного солидарного действия. Патриархальный коллективизм разрушен, а новый не появился. Именно это создает обширную зону специфических проблем, не похожих на проблемы традиционных обществ. Потому что в этом провале фрагменты культуры модерна смешиваются с обломками традиционной культуры и образуют нечто вроде свалки. Для описания такого общества профессор Межуев на нашем прошлом семинаре, если я правильно запомнил, предложил термин «систематическая бессистемность», и он мне кажется удачным. Можно использовать и метафору бессистемной свалки, что тоже, по-моему, лучше, чем понятие «Русская система».

В чем культурная специфика такого общества? В том, что оно, в отличие от традиционного, прекрасно всасывает в черную дыру любые инновации. Однако эти новации не приживаются, они не становятся традициями. Потому что у них нет корней.

Есть и еще одна особенность этой культуры, отличающая ее от культуры традиционных обществ. У последних патриархальные традиции выступают средством самозащиты, зачастую весьма эффективным. Это своего рода панцирь, и я могу привести множество примеров того, как традиционные общества использовали его, защищаясь от раскулачивания, коллективизации, депортации, и как эта защита спасла тысячи жизней. У детрадиционализированного общества такой защиты от внешних манипуляций и неблагоприятных внешних обстоятельств нет, хотя один способ самозащиты оно выработало, и я о нем еще скажу. А пока — два общих принципиальных вывода.

Вывод первый. Немалое число исследователей пытается описывать детрадиционализированное общество по лекалу традиционного. В результате этого мы сталкиваемся с ошибочными диагнозами болезни, на основании которых пытаемся порой прописывать курсы лечения, могущие для больного оказаться губительными. Вот, скажем, Игорь Клямкин упрекнул мой доклад в описательности (обидно), а также в отсутствии прогнозов и проектных предложений (приятно слышать). Игорь Моисеевич, да я вам за бесплатно напишу десятки рецептов, если мы договоримся о диагнозе болезни. А пока у врачей нет единства в диагнозе, приниматься за лечение — значит брать на душу грех.

Игорь Клямкин: Упрека в моих словах не содержалось, была только констатация. Думаю, что если мы будем пребывать в ожидании консенсуса относительно диагноза нашей социальной болезни, то больной умрет раньше, чем дело дойдет до каких-либо проектов его излечения. Но я, напомню, спрашивал еще об авторитарной традиции…

Эмиль Паин:

Ответ содержится в моем втором выводе. Дело в том, что нынешняя российская власть, и это самое важное, пытается опереться на российское общество как на традиционное. Но из этого ничего не получается, потому что основной механизм самозащиты, который был выработан в процессе адаптации и о котором я обещал сказать, — это имитации послушания. С советских времен известна шутливая формула: «Вы думаете, что вы нам платите, так думайте, что мы вам служим». Этот принцип мышления ныне не только сохранился, но и развился. Россия стала страной всеобщей имитации.

Так вот, распространенные представления многих обществоведов о якобы сохранившейся в России авторитарно-патерналистской традиции, на мой взгляд, ошибочны. Возникает общество всеобщей имитации. Центральная власть имитирует демократию (пусть и «суверенную»), но проводит авторитарную политику, которая, однако, былую опору в народной культуре в значительной степени уже утратила. А региональные власти имитируют проведение авторитарной политики, но в действительности проводят политику анархии, т. е. делают, что хотят, к своей выгоде. Население же делает вид, что со всем этим согласно, что почитает начальство всех уровней и рангов, а на самом деле уклоняется от всех видов взаимодействия с ним, уклоняется от ответственности («барин правит, пусть барин за все и отвечает»), уклоняется от налогов, от службы в армии. Оно пытается уклониться и от чиновничьей коррупции, противопоставляя ей народный подлог («почему я должен платить чиновнику за всякую справку, если за углом продают такую же, но дешевле?»).

Это не традиция, это защитный социальный рефлекс населения. Здесь нет не только обожествления власти, но и ее почитания, зато есть имитация послушания. Народ не сопротивляется властям, но и не исполняет их волю. Поэтому на всех ветвях этой российской «вертикали власти» образуются мелкие или крупные баррикады, мелкие или крупные заторы.

Игорь Клямкин: Да, но из ваших слов следует, что такая имитация послушания сама превращается в своего рода культурную традицию, истоки которой, как вы справедливо заметили, восходят еще к советским временам. И все-таки какое, на ваш взгляд, общество больше готово к модернизации — то, в котором традиционная культура сохраняет свои позиции, или то, в котором она разрушена?