Сторож брату моему.Тогда придите ,и рассудим - Владимир Михайлов

Уве-Йорген стоял, подбоченившись. Автомат висел на его груди. Честный, добрый автомат.

— На месте! Раз, два, три!.. Вперед — марш!

«Музыка! — подумал он, прислушиваясь к глухому топоту. — Что все симфонии! Вот — музыка!»

— Взвод — стой! Раз, два!

Бетховен!

— Слева по одному, перебежками, вперед — марш!

Он полюбовался. Да дайте ему последних ублюдков — он и из них через неделю сделает… рыцарей, усмехнулся он краешком рта.

— Как держишь автомат, ты! Как же ты сейчас станешь из него стрелять? Что это тебе — дубина?

«Нет, — подумал он, — люди и на этой планете останутся людьми. И стоит дать им в руки настоящее оружие, как они…»

Как это говорилось у врагов: господь создал одних людей сильными, других — слабыми. Но мистер Кольт изобрел свой сорок пятый калибр и тем уравнял возможности…

— Внимание! По пехоте… В пояс… Длинными очередями…

Защелкали затворы. Пока что впустую. Пока.

Спешившись, Никодим привязывал лошадь к коновязи. Входил. Говорил: «Доброго здоровья». Просил напиться. Ему давали. Если был голоден — кормили. Расспрашивали о новостях. Он тоже расспрашивал. Отвечал — по возможности. Ему было привычно и легко. Вот бы и всю жизнь так. Люди были простые, добрые, работящие. Хорошие. На девушек он старался не глядеть. Все же обет был дан. Конечно, обет этот во все времена нет-нет да и нарушался: человек слаб и грешен. Но не настолько, чтобы уж и чести не знать. Да и отпустить грехи тут не мог никто.

Потом, переночевав в доме или на сеновале, ехал дальше. Прямая дорога пролегала меж широких полей. Коренастые волы — их предков тоже, видно, привезли с Земли — парами, а то и четверкой тянули тяжелые плуги. Отваливались темно-коричневые пласты. Птицы выклевывали червей. Здесь снимали в год по два урожая. Тепло, и земля хорошая. Все перло в рост прямо бегом.

Иеромонах ехал и вздыхал: пора дождю. Но и дождь пошел, как по заказу.

В одном месте он не выдержал и сказал:

— Дай я.

Не удивились и перечить не стали. Хочешь — паши.

Полдня проходил за плугом. Устал. Думал потом: тренировка — тренировкой, а пахать — это тебе не тренировка. Это труд основной… И взмолился вдруг:

— Господи, когда призовешь, дай хоть на том свете попахать вволю!

И снова велись разговоры.

— Земля-то чья?

Не понимали: как — чья? Земля есть земля. Сама своя.

— А так, чтобы — твоя, моя — у вас нет?

— Почему же: есть. Вот одежда — моя. Ношу ее.

— А хлеб вырастет — чей будет?

— Есть все будут. Значит — ничей. Людской.

— Ага… — вздыхал Иеромонах. — Насчет Бога у вас плохо. Понятия Бога нету.

— Это, может быть, в городе. Там люди не так живут. Не просто.

— Эх… — вздыхал Иеромонах. — А солнышко вас как — не беспокоит?

— Не муха, чтобы беспокоить. И погода славная. Все растет…

— Так ведь это — пока оно спокойно. А вдруг?

— Что — вдруг?

— Да говорят…

— Это в городе, надо думать, говорят, — улыбались. — Мы на солнце глядим, как полагается. У нас все основательно, нам слухи ни к чему.

И верно: земля — основательно. Солнце — тоже. Ах, солнце ты, солнышко, нет на тебя управы…

А то бы взял и остался здесь. Не его это дело — летать. Тут жизнь легкая, земля — мирская, все — мирское. Живут миром. И вечерами, бывает, действа разыгрывают. Не божественные. Ближе. Но интересно. Сами разыгрывают, или приезжают другие. Специальные дома для этого. Тривизоров, правда, нет. И не надо.

Избы ладные, удобные. Чисто.

— Скотину не держите, что ли?

— Скотина на лугах.

Мясо, однако, ели каждый день. Не все: многие мяса не признавали.

Бога не знают — это вот плохо. Но, значит, так Богу угодно.

— Ну, будьте здоровы.

— Живи в красоте!

Ехал дальше. И трудно думал.

Не уйдут отсюда. Не поверят. Да и легкое ли дело — от такой земли, от легкой жизни, ровной, трудовой — и вдруг бросай поля, дома, скот, набивайся в железный сарай, лети куда-то через черную пустоту… Лети от такой красоты, которая не просто сама по себе, а с людьми. Сама по себе — значит, красота есть, а ее не замечают люди, и жить им от нее не легче. Тут красота с людьми: они ее видят, хранят, друг другу ее желают.

Не потому ли так спокойны они, уверены, добры? Понимают, видно: раз в мире красота, значит, мир этот правильный.

Не того ли когда-то хотелось и самому Никодиму? На Земле тогда не обрел. Далеко пришлось залететь, чтобы встретить.

С ними бы он хорошо жил. Работал бы, как все. И с легкой душой желал бы всем: живите в красоте! И никуда бы отсюда не ушел.

Вот и они, вернее всего, останутся.

Силой не заставишь уйти: народ основательный. Твердый.

Если только такой указ выйдет? Да выйдет ли?

Поднять бы проповедью, закрутить, завертеть… Но, проповедуя, самому веровать надо, а ты еще сам до конца не уверовал. Думаешь: ученые, конечно, умудрены, да ведь и на старуху бывает проруха…

— Доброго здоровья!

— Вам того же.

Ужинали.

— Вот проезжал, заметил неподалеку: наискось поля идет полоса непаханая. Все кругом засеяно, а эта — пустая. И на дорогу непохоже. Что так?

Пожимали плечами.

— Не пашем. Никогда не пахали.

— Отчего же?

— Нельзя.

— Да почему?

Этого не знали. Но полосу эту никогда не пахали, ни при отцах, ни при дедах, да и теперь каждый год напоминают — не трогать! Если на ней проклюнется деревце — срубать. Трава пускай растет. Но скотину и близко не подпускать.

— И далеко она идет? Конца-то не видно.

— Говорят, до самой столицы.

— А в обратную сторону?

— Так и идет. Все прямо. Потом вроде уходит в лес.

— На диво прямая полоса.

— Уж это верно.

— Ехать по ней, значит, нельзя?

— Никак нельзя.

— Ну, спасибо за угощение. Живите в красоте.

— В красоте живите…

Выходил. Седлал лошадь — отдохнувшую, поевшую, напоенную.

— А сам ты откуда — от Уровня?

— Путник я. Вот езжу, гляжу — как живете. Поручение такое.

— Хорошо живем.

Тут бы сказать — слава Богу. Не говорили.

Кланялся, садился в седло. И снова пускался в путь.

Глава четырнадцатая

Я сделал несколько кругов и не увидел внизу ничего такого, что говорило бы о людских поселениях. Опыта воздушной разведки мне явно недоставало. Много лет назад я, пятнадцатилетний, стоял перед начальником училища штурманов бомбардировочной авиации; шла война, и за девять, помнится, месяцев из парня делали штурмана, способного вывести машину на цель, — но даже в то время начальник не решился зачислить мальчишку, которому не хватало, самое малое, двух лет. Начальник штаба училища, майор, пожилой, тощий, с лицом в крупных морщинах, посмотрел на меня и сказал: «Ничего, если человеку суждено летать, он будет летать». И меня выпроводили. Летать я потом научился, прыгать тоже, но сейчас это мне никак не помогало, тем более что наблюдать приходилось с большой высоты, чтобы не действовать на нервы здешним обитателям.