Интернационал дураков - Александр Мелихов

– Что не рассказал?.. – лобные доли были-таки задеты…

– Что ты так стесняешься… Ну, своего невроза. Что ты придумал роман с ней… Чтобы доказать мне… Что ты это… Можешь. А у вас с ней…

Ничего… Не было. Ты любил всегда… Только меня. Как же я… Сама…

Не поняла.

Я так и застыл над канавой, разиня рот.

– Я понимаю… Мужчинам трудно… Но теперь… По-другому.

Добравшись до Жениной двери, я уже ясно понимал, что передвигаюсь внутри какого-то бреда, а потому не так уж и удивился, когда в ответ на хрустальное “чи-жи2к, пы-жи2к” из двери после всех положенных клацаний выглянула морщинистая японская старушка Женя. Совершенно седая .

– Заходите, заходите, мне Женя сказала, что вы зайдете, – с хлопотливой провинциальной приветливостью зачастила она. – Как вы так ночью один не боитесь ходить? Бандиты таких и любят – молодых, сильных…

Я выбирал, куда осесть, а седенькая Женя все частила и частила.

– Она меня вызвала квартиру сдать, у нее всегда так – пых, и полетела! Теперь в Израиль ей приспичило… Я спрашиваю: а на что ты жить будешь? На Святой земле, говорит, Господь никому пропасть не даст. Ну, поглядим, поглядим, даст или не даст. Она всегда была придумщица. То сочиняла, что она подкидыш, из дома убегала, ребятишек пугала, что привидений каких-то видит на улице… Теперь придумала нам еврейскую родню. Да откуда у нас в Ежовске евреи,

Резники да Кишиневские – вот и все наши евреи! Она очень хорошо про вас отзывалась, только просила адрес не давать. Правильно, я считаю

(вы не обижайтесь), она женщина еще не старая, ей надо судьбу свою устраивать…

Еще миг- и фарс смешал бы меня с собачьим дерьмом. Красоты мне, полцарства за пылинку трагедии!.. Срочно чего-то большого и темного!..

Но ничего огромнее и чернее, чем мерцающие старики в лапсердаках, бредущие под конвоем неведомо куда, в моей жизни не было… Однако они продолжали брести мимо, не повернув в мою сторону ни единого картуза, они нисколько во мне не нуждались. Я пошарил взглядом по копченой стенке, но тень разбившегося о стену Икара так и не проступила…

Зато во Владивостоке уже утро, а в тамошнем зеркале я был красив и бесшабашен… Я набрал ее номер прямо с площадки, пальцы сами вспомнили. Черт, как же ее зовут?.. “Это кто?.. – тоже не могла вспомнить она. – А, да… Я тут замуж выскочила, муж сейчас в кругосветке, а то бы ты на него нарвался, он всегда первый трубку хватает, он у меня бешеный!..”

Звонить другим я не стал и пробовать. В Новгороде Великом, правда, светильник для меня всегда горит в окне… Но я не умею одолевать ужас скукой.

Ба! У меня же в запасе есть история покрасивее – первая любовь, тоже отнятая Барухом Гольдштейном! Я вперил грозный взгляд в облупленную стену, и на ней послушно вспыхнули огненные цифры Жени Возрожденной.

Телефон сработал сразу, слышно было, будто из соседней комнаты. Мое сердце оборвалось бы, если бы оно уже не валялось на самом дне: голос звучал в точности как на станции Завод “Бильшовик”. И первый же ее изумленный вскрик сверкнул такой радостью!..

Но должен же я был спросить, как дети, как муж… Имя дочери я позабыл, но выкрутился. Нормально, уклончиво ответила она, замужем, двое детей, муж очень хороший, – она как будто сомневалась, так ли уж он хорош: он работяга, а она проповедует феминистический иудаизм, ортодоксальные раввины ее проклинают, но есть и другие… “А Амос?” – блеснул я. “Это мое горе. Он пьет, не работает, жена выгнала.

Наделал долгов, сейчас прячется…” – голос зазвучал горько, но примиренно. “А… А Миша?” – “Миша присоединился к большинству, – она заговорила с торжественной печалью. – Я добилась, чтобы похоронить его на Масличной горе. Он же был праведник ”.

Я успел отключиться, чтобы она не услышала рвотного спазма.

Утилизация высочайших слов для семейных нужд – если бы здесь было окно, я бы снова в него выпрыгнул. Какое счастье – в этой комедии так и остался незадействованным кремневый пистолет! Новым Поприщиным я покатился вниз по лестнице, но тут же понял, что мне нужно в обратную сторону – ввысь!

Ведь я же могу сделаться Авраамом и без Сарры! Я объясню моему народу, что единственное, из-за чего стоит сражаться в нашем мире, – это БЕССМЕРТИЕ! Когда люди это поймут, мир перевернется, львы возлягут с ланями, а лани восстанут брат на брата!

Стальная дверь, эсэсовский зигзаг. “Опасно для жизни!” – но мне того и надо. На чердаке царила непроглядная тьма, – только любовь нам сияет всегда. Не беда, я все мог отлично разглядеть и при свете мрака. Ржавый скелет велосипеда “Подросток” – явно моего. Груда старинных кирпичей – на каждом выдавлено: “Привет из Иерусалима!”.

Детали, детали – ни одного целого прибора. Разобранные жизни. Трубы в гипсе, словно в Якутске или Дудинке. Швейная машинка на боку, мерцает слуховое окно, затянутое сеткой от голубей и ангелов. Но я не ангел, мне нужно наружу. На гремящую жестяную крышу.

Золотой купол Исаакия всходил над ночным городом, как ребристое солнце, как иерусалимская мечеть Куббат ас-Сахра. И я в последний раз поддался земной слабости: попытался в последний раз набрать

Женю. Но на трубке не оказалось кнопок. Грохоча пучащейся жестью, я пробалансировал к металлической оградке, за которой начинался коротенький, но совсем уже крутой уклон к краю крыши, и перешагнул через оградку напротив водостока, к которому спускался жестяной желоб. По бокам от воронки водосточной трубы торчали два выступа – широковато, но, если расставить ноги, можно в них упереться.

Придерживаясь рукой за оградку, я сел на узенький желоб и разжал пальцы. Расчет оказался точным: расставленные ноги угодили точно в выступы. Воронка водосточной трубы оказалась как раз передо мной. Я аккуратно спустил туда мобильник. Он долго удалялся и гремел, словно сорвавшееся ведро в бездонном колодце. Осторожно перевесившись, чтобы не повторить судьбу Максика, из сырой и серой высоты я пригляделся к огням черной Канавы – не дрожат ли они под чьей-то незримой стопой. Нет, это была обычная ледяная рябь канала. Мокрый гранит тоже был безлюден, – даже изо всех сил напрягши зрение, можно было разглядеть лишь глинистые размывы собачьего кала. Не беда, отец

Федор проповедовал и птицам небесным, а я намереваюсь призывать не к покаянию, но к гордыне: будьте как боги, не грызитесь из-за праха!

Стекутся, стекутся алчущие, покинут свои курятники, выберутся хоть из-под земли – ведь на Сенной сразу два выхода из метро!

Только устал я что-то, даже ноги трудно держать прямыми – я ж почти не спал все эти дни, но дремать опасно, нужно дотерпеть, пока народ потечет к метро предаваться суете своей – тогда я и оглашу свое воззвание. Под землю еще успеете, скажу я им, а вы возмечтайте о вечности! Мысли путались, непременно нужно было отключиться хоть на десять минут… Чем-нибудь привязаться к оградке и подремать. Что хорошо – мобильник уже не разбудит. Довольно он надо мною глумился, теперь пришел мой черед!

Я осторожно склонился к водосточной трубе. Я не Максик, я перевешиваться не стану, и плевать против ветра я тоже не дурак: я буду плевать в водосточную трубу, а мобильник, если он жив, пусть знает, что он для меня никто .

Ветра не было, но слюна каждый раз кончалась слишком быстро; тогда я откидывался на врезавшийся в ягодицы желоб (но я был не дурак елозить, я понимал, что держусь на волоске) и, смеживши веки, дожидался, пока она скопится снова. Одновременно со слюной внизу понемногу стекался и народ. Я пытался им проповедовать, но они ничего не понимали. Света в мире все же прибавлялось, однако разглядеть их я по-прежнему не мог. Они выкрикивали какие-то вопросы, но их я тоже не мог расслышать. Дом Зверкова – эка машина…

Вот, значит, я и побывал на месте Господа Бога, внезапно озарило меня: ни я их не слышу, ни они меня. Теперь-то я наконец сумею в него уверовать, создать его по образу и подобию моему.

Но мир силы и власти не желал так легко выпустить меня из своих когтей. Римские легионеры, тускло поблескивая медными гребнями своих шлемов, уже прилаживали осадную лестницу. “Не торопитесь, царство мое не от мира сего!” – кричал я им, опасно перевешиваясь ради их же собственной пользы, но эти невольники долга продолжали карабкаться вверх своей узенькой муравьиной тропкой. Я подумал, не дать ли мне им отпор – исключительно для поддержания своего светского авторитета, – но милосердный бог избавил меня от греха борьбы и озлобления. Бог был не фокусник, ему не требовались театральные эффекты. Ангелы не спустились с небес, они просто перевесились через оградку. Они были все в белом вплоть до поварских колпаков и протягивали мне руки с дружелюбием совершенно неправдоподобным для этого времени суток и тех декораций, среди которых разворачивалась наша драма.

Я же не дурак отказывать ангелам!.. Я начал осторожно подниматься на затекшие раскоряченные ноги. И тут меня качнуло. И я отлично разобрал донесшийся снизу вопль – такой же точно, как тогда на палубе.