Счастье по случаю - Габриэль Руа

Затем она подошла к кровати Даниэля — подошла на цыпочках, чтобы ее грубые башмаки не стучали по сверкающему паркету, а также потому, что эта больничная палата была такой белой, и в ней было столько окон, и все в ней выглядело таким веселым, несмотря на царившее здесь страдание.

Даниэль застенчиво улыбнулся и тут же снова начал раскладывать кубики.

Роза-Анна хотела было помочь ему, но он упрямо отвел ее руку.

— Не мешай, я сам составлю, — сказал он. — Ты помнишь, учитель показывал нам это в школе?

Он ходил в школу всего несколько недель. И тем не менее он сохранил о ней неизгладимое, постоянно мучившее его воспоминание. Особенно запомнились ему два-три дня, в сентябре, в самом начале занятий, когда он, гордый и счастливый, шел в школу с новеньким ранцем за спиной, благоразумно держась за руки Люсиль и Альбера. То, чему его тогда учили, запомнить было нетрудно; он очень хорошо все понимал, а когда возвращался из школы домой, самой большой для него радостью было вынуть букварь и показать Азарьюсу, что он узнал за день. А иногда он ходил по пятам за матерью в кухне, повторяя: «Ба, бе, би, бо, бу», чем очень скоро выводил ее из терпения. Она выговаривала ему беззлобно, но этого было вполне достаточно, чтобы он внезапно оказывался наедине со снедавшим его лихорадочным беспокойством.

Желание удержать в памяти эти новые, только что приобретенные и такие непрочные знания иногда будило его по ночам, и он растерянно и упрямо принимался бормотать отрывки из заданных уроков.

А утром у него шла носом кровь и болела голова. И Роза-Анна говорила: «Он еще слишком мал, чтобы ходить в школу». И, невзирая на его слезы, оставляла его дома.

Потом он опять просидел несколько недель дома, потому что шли сильные дожди, а у него не было галош. Когда же спустя некоторое время он снова сел за парту, то уже мало что понимал; в его знаниях образовались большие пробелы; а если учитель занимался с ним отдельно, у мальчика от усилия даже выступал пот на лбу. Это была не его вина — он делал все, что мог, стараясь наверстать упущенное. И через несколько дней он уже снова начинал понемножку видеть тот свет, который однажды так сильно поразил его.

Но вскоре на предместье хлынула волна холода. Всегда что-нибудь мешало ему ходить в школу. Роза-Анна тут же принялась шить: сначала зимнее пальто для Ивонны — первой ученицы класса, затем — курточку для Альбера. Очередь Даниэля пришла нескоро. Но вот наконец Роза-Анна начала мастерить и для него теплое пальтишко из какого-то старого тряпья. Когда же из-за других дел ей приходилось отрываться от шитья, недовольный Даниэль упорно ходил за ней по пятам, дергал тесемки ее передника и все время повторял: «Ну, кончай же мое пальто, мама!»

Ведь было так важно, чтобы пальто было закончено! По ночам шитье немного подвигалось вперед. Но днем пальто покоилось на столе, без рукавов, с белой наметкой. Даниэль ежеминутно примерял его, хотя Роза-Анна упрекала его и говорила:

— Ты же порвешь мне наметку, непоседа этакий!

Она не понимала, что он очень хочет поскорее вернуться в школу.

Но вот наконец у пальто появились и рукава. Даниэлю оно очень нравилось.

Однажды утром он тайком надел пальто и, забрав свои учебники, попытался незаметно улизнуть из дома. Но Роза-Анна поймала его на пороге. Она не рассердилась, а только расстроилась и сказала слабым виноватым голосом: «Я же не могу шить быстрее. У меня столько работы!»

Но в этот день она забросила все домашние дела. Она даже оставила в раковине груду грязной посуды и долго-долго шила. Вечером, когда в столовой все было убрано и все диваны-кровати раскрыты и застелены, она продолжала шить. Даниэль так и уснул под жужжанье швейной машинки, и ему снилось его новое пальто. Как ни странно, в сновидениях он видел его с красивым меховым воротником. А утром, открыв лихорадочно блестевшие глаза, он увидел свое пальто — оно висело на спинке стула, и у него был черный меховой воротник из волчьей шкуры, которую его мать получила в подарок к свадьбе!

Но в то утро он не пошел в школу. Взяв его за руку, Роза-Анна обнаружила, что у него жар. Много недель он пролежал на двух стульях, составленных вместе и заменявших ему кровать, а вокруг занимались своими делами его близкие, и на стуле возле него было положено теплое пальто — чтобы его утешить.

Когда он снова вернулся в школу — уже после рождественских каникул, — все было кончено. Он безнадежно отстал. Слова учителя оставались для него непонятными. Как он ни старался, все его усилия были бесполезны. Между ним и тем уроком, который у него спрашивали, словно стояло лицо учителя, строгое и как бы недовольное — не сердитое, но недовольное. Так нужно, так нужно было понравиться этому учителю! Но он ничего не мог сделать. Он сидел на задней парте, совсем один со своим горем. Он больше ничего не понимал, он больше ничего не знал. Из его слабой руки выскальзывал мел, выскальзывал карандаш. Он поднимал мел и принимался чертить бессмысленные знаки. Он даже не понимал, чего от него хотят.

И сейчас Роза-Анна увидела на его лице тревогу, В его глазах минутами отражался скрытый страх, какие-то неясные навязчивые мысли.

— Да оставь ты эти буквы, ты только напрасно утомляешься, — сказала она.

Но ребенок снова оттолкнул руку матери и, широко раскрывая глаза, терпеливо продолжал свое занятие. «Он весь в меня, — подумала Роза-Анна, — никогда он не отступит от начатого, от работы, от выполнения долга; до самого конца, во мраке, в одиночестве, он будет идти к поставленной цели».

Ей захотелось хотя бы помочь ему, упростить его задачу. Но когда она поднялась, коробка с кубиками соскользнула на пол.

Даниэль тут же позвал испуганным голосом:

— Дженни!

Роза-Анна удивленно обернулась. Молодая сестра, которую она заметила, когда входила в палату, ужа спешила на зов ребенка. «Ну вот, — подумала Роза-Анна, — теперь он обращается за помощью не ко мне, а к ней».

Сестра, подобрав кубики, сложила их в коробку и поставила ее возле ребенка так, чтобы он мог их достать; и потом, поправив одеяло, она спросила его, словно говоря со взрослым:

— All right now, Danny?[4]

И Даниэль улыбнулся своей медленной, застенчивой улыбкой. Эта Дженни, с гладко причесанными белокурыми волосами, Дженни, с серо-голубыми глазами и с ямочками на щеках, когда она улыбалась, Дженни, которая подбегала к нему, шурша белоснежным накрахмаленным халатом, — эта всегда терпеливая Дженни боролась вместе с ним, заслоняя собой суровое видение его школьных дней. Через всю его болезнь, через все его страдания до самого конца его так и будут сопровождать эти два видения; порой одно из них вытесняло в его сознании другое, но никогда ему не удавалось разобщить их и видеть перед собой только лицо доброты.

Роза-Анна почувствовала, что ее сын захвачен какими-то сложными переживаниями, которые лежали вне сферы ее обычных мыслей. И она долго молчала.

Когда сестра отошла, Роза-Анна быстро наклонилась над кроваткой. Ее вдруг охватил мучительный страх, что здесь не понимают ее ребенка. И тут же другое безотчетное чувство, холодное, как сталь, шевельнулось в ее сердце.

— Она говорит только по-английски? — спросила Роза-Анна с легким оттенком неприязни в голосе. — Когда тебе что-нибудь надо, ты можешь ее попросить?

— Да, — просто ответил Даниэль.

— А здесь нет других детей, которые говорили бы по-французски?

— Есть — вон тот, маленький.

Роза-Анна увидела совсем крошечного ребенка, который стоял в своей кроватке, ухватившись ручонками за перекладину.

— Вон тот?

— Да. Он мой друг.

— Но ведь он слишком мал и еще не говорит. А есть тут кто-нибудь, с кем ты разговариваешь?

— Да. Дженни.

— Но ведь она тебя не понимает?

— Она меня понимает.

Ом сделал легкое нетерпеливое движение. Его взгляд искал в глубине палаты улыбку Дженни. Она была для него живым воплощением нежности, неожиданно вошедшей в его жизнь, — они всегда будут понимать друг друга, хотя и говорят на разных языках.

Чтобы снова привлечь к себе его внимание, Роза-Анна постаралась найти какую-нибудь приятную тему; она заговорила с ним о поездке в деревню и спросила:

— Ну как, ты вдоволь полакомился в тот раз, когда мы ездили в деревню? Понравились тебе тянучка и сахарные палочки?

— Да.

И он действительно начал припоминать все самые хорошие минуты своей жизни, но лишь для того, чтобы мысленно соединить их с именем Дженни. Перед его глазами встала «деревня бабушки», как он называл Сен-Дени; он увидел голубизну в ветровом стекле, которая, наверное, и была «Ришелье», — это звучное, необычное и загадочное слово очень ему понравилось; и он сказал себе, что надо было бы привезти оттуда тянучки для Дженни. Мысли его мешались: он уже забыл, что не знал Дженни в те дни, когда ездил в деревню.