История новоевропейской философии - Вадим Васильев

— Простые модусы..?

Простые модусы представлений. То есть это не какие‑то… память, например, — это не особая деятельность; способность памяти — не особая способность, целиком и полностью отличная от способности воображения. Нет, это модификация способности восприятия. Модификация. Не более того. Ну, можно объединить и эти: и теоретическое, и практическое начала души, если говорить о мышлении в целом. Локк этого не делает, иначе тогда уже все различия сотрутся, а ему важно зафиксировать эту двухкомпонентную структуру душевной деятельности — теоретическую и практическую.

Ну, теперь, прежде чем пойти дальше я хочу сказать, что при внешнем сходстве, которое здесь опять обнаруживаем с Декартом, есть и серьезнейшие различия. Они не ограничиваются тем экстравертизмом у Локка, в отличие от интровертной позиции у Декарта, о которой я упомянул. Нет. Здесь есть дополнительные, и очень важные, различия. И касаются они проблемы субстанциальности души. Вы помните, что Декарт называл душу мыслящей субстанцией. Локк здесь делает шаг совершенно в другом направлении. Этот шаг поначалу даже не был оценен его современниками, и лишь когда он выплеснулся в очень похожей форме на страницы «Критики чистого разума» Канта, тогда многие поняли важность параграфа локковского «Опыта…», где речь идет о субстанциальности души.

Все эти расхождения Локка с Декартом начались с одного простого вопроса: что происходит с душой в моменты глубокого сна, мыслит ли душа в эти моменты? Декарт, который считал мышление атрибутом души и отрицал бессознательные идеи, вынужден был признавать, что душа мыслит и в глубоком сне; ну, просто забывает эти мысли потом. И сознает; не просто мыслит — сознает. Непрерывная картинка сновидений идет в этой душе. Но Локк, который все‑таки больше ориентирован на опытные данные, не может согласиться с этой позицией Декарта. Ну, факт, что мы… очень странно: с чего бы это вдруг забывание происходило? В одном случае мы помним сны или помним, по крайней мере, что что‑то нам снилось, а в другом случае не помним. Каковы причины этой забывчивости странной? «Нет», — думает Локк, — «хотя я точно не могу сказать, но все‑таки с высокой степенью достоверности можно сказать, что во сне нет мышления, и душа во сне не мыслит». Не мыслит. Что это значит? Казалось бы, невинное расхождение, но сейчас увидим, к каким серьезным последствиям оно ведет. Если душа во сне не мыслит, то тогда мышление — вовсе не атрибут души. То есть не необходимое свойство — Декарт сравнивал мышление с протяжением в материальных телах — так же оно неотменимо, как неотменимо протяжение материи, неотделимо оно. А Локк другое сравнение приводит: лучше, говорит он, сравнивать мышление не с протяжением, коль скоро мы аналогию с телесным миром проводим, а с движением. Движение может быть, может и не быть в материи. Так и мышление — может быть, может не быть. Мышление — акцидентальное свойство.

Ну, ладно, это частные расхождения понимания души. Но опять на этом нельзя остановиться. Ведь смотрите, если… — очень хотелось бы, чтобы вы зафиксировали этот момент, он имеет весьма серьезное значение для того, что потом произошло в новоевропейской метафизике, в XVIII уже веке, — если мышление — акциденция, случайное свойство, то что же такое душа? — резонно поставить вопрос. Вот что она из себя представляет, когда она не мыслит? И чем дольше мы будем думать над этой проблемой, тем больше мы будем осознавать неточность даже, может быть, самой постановки вопроса. Ясно, что если оторвать мышление от души, тут ничего вообще не остается; никак себе по — другому представить душу, реализующей себя, мы не можем; кроме как… Тем более, если мы так широко трактуем мышление, понимаете? Если мы так трактуем интеллект — ладно, можем представить. Но ведь и Локк, и Декарт, в частности, понимали широко любую форму психической деятельности.

— Ну, спит душа.

А что она из себя в этот момент представляет, душа? Какими свойствами обладает в этот момент? Невозможно себе помыслить каких‑то конкретных свойств.

— Она представляет из себя возможность проснуться.

Это хороший ответ, конечно, но не локковский. И я уже вам говорил, что… в парадигме новоевропейской философии, вот, понятие возможности в оппозиции с понятием действительности никакой существенной роли — ну, за исключением лейбницевской, может быть, и гегелевской системы, — не играет. И для Локка это какое‑то, ну, что ли, схоластическое решение проблемы — такое, которое Вы предложили. А схоластику он отвергает. Здесь ход интересный, но невозможный для Локка. Мы сейчас говорим даже не в том плане, какие логические здесь решения могут быть, а к чему это привело бы, — вот что я хочу подчеркнуть.

А привело это вот к чему: раз это трудно себе представить, за исключением вот таких вариантов, нетипичных для Нового времени, то тогда постепенно мы осознаем большие преимущества другого варианта — сейчас вы сами почувствуете, насколько он более понятен. А душа вообще не субстанция — вот в чем он состоит, этот вариант. Да, нет такой вещи, как душа. Есть такое свойство, как психика, как мышление, ощущение, — но это не субстанция. Нет у него… То есть носителем этих свойств — всегда должен быть какой‑то — вполне могут выступить материальные объекты, а не какое‑то отдельное духовное существо. И именно потому, что невозможно представить себе духовное существо не мыслящим, гораздо проще нарисовать себе картинку, когда мышление, чувствительность и все, что с этим связано… сознание, оказываются, ну, такими временными свойствами высокоорганизованной материи. Вот высоко организованна материя — она обладает рядом качеств, там, подвижность, еще чем‑то; и вместе с определенной подвижностью у нее появляется и психика.

— Но вот в том веке ведь… это сейчас как‑то мы привыкли к слову «высоко организованная» а тогда: либо материя, либо не материя. Если это материя — она неживая, она ничего не чувствует…

Да нет. Ну, вспомните концепцию Декарта о животных автоматах: биологические объекты, сложноорганизованные… Я специально употребил это слово — «высокоорганизованная материя». Нет, оно встречалось. Ну, больше оно было в чести в XVIII веке. Ну, Локк тоже, в конце концов, заглянул в XVIII век, так сказать, и поскольку его трактат вышел в конце XVII, его вполне можно рассматривать и как промежуточного философа, и даже как философа XVIII века, в конце концов, — не столь принципиально. Но факт здесь… нет, присутствовали эти термины в тогдашних парадигмах.

Главное, смотрите, уловить этот момент — от признания акцидентальности мышления прямая дорога к признанию несубстанциальности души. А если сделать этот шаг, тогда новая проблема возникает: Как тогда объяснить в этом случае, что такое личность? Что такое «Я» вообще? Что мы имеем в виду, когда мы говорим: «Я»? Мы осознаем себя неизменными в потоке восприятия. Жизнь меняется, меняется все буквально, и даже, вот, мы вырастаем — допустим, заменяется наше тело полностью, меняется антураж нашего существования, — а что‑то остается тем же самым. И что же это такое — единое тождественное Я? Декарт отождествляет это Я с мыслящей субстанцией, которая по определению является а) — носителем акциденций, также как наше Я является своего рода местом наших перцепций (если вдуматься, это неизменное тождественное Я — не что иное, как интеллектуальное место наших идей и ощущений), и, б) — во- вторых, субстанция обладает свойствами постоянства, естественно. Субстанция, то, что существует само по себе, неизменно, соответственно, не подвержено внешним влияниям, поэтому вечно, непрерывно существует. Ну, по крайней мере, в идеале так. Мы знаем, что все относительно, по Декарту, в мире психических субстанций, они не могут быть так строго названы. Ну, это для нас в данном случае не принципиально. Важно для нас понять, что Декарт рассуждал очень логично, отождествляя единое Я с мыслящей субстанцией.

У Локка нет такого решения. Оно для него закрыто. Вот. Поэтому он вынужден искать другие пути. И он их находит. Он говорит, что единство Я — тождество личности, не связано, в принципе, с носителем; не связано с тем, свойством является психика или субстанциальна она. Оно может существовать на разных носителях. Одна и та же личность… и вот тут он начинает любопытные размышления, рассуждения, приводя ряд парадоксов, которые должны подтвердить его концепцию о том, что тождество личности — Я, и духовная субстанция — это совершенно разные вещи, не связанные. Вот что он хочет показать. Ну, во — первых, он говорит, что субстанция — неважно, какая, — может быть носителем нескольких личностей. Можем же мы вообразить такую картинку: вот мы проснулись, подошли к зеркалу: О, Господи! Совсем в другом теле проснулись! Другой человек! Я осознаю, что я, вроде, тот, но вокруг меня другие люди, вообще, страна другая, век другой… (эта тема очень эксплуатируется во всяких фантастических произведениях, фильмах…). И Локк об этом говорит. Такая возможность есть. Что это значит? Значит, что личность может менять субстанции. С другой стороны — и тут он, как врач, профессионально рассуждает, — одна и та же субстанция — опять же, неважно, какая, — может быть вместилищем нескольких личностей. Как в случае с больными, например, людьми с расколотым сознанием. Эти случаи вроде бы действительно зафиксированы. В одном и том же человеке может уживаться две личности. А раз личность может кочевать по субстанциям, с одной стороны; с другой стороны, субстанция может вмещать в себя несколько личностей, то можно точно сказать, что «Я» и субстанция — это разные вещи, они не связаны. И поэтому‑то носителем психики может быть и материальная субстанция — опять таки проговаривает этот момент Локк. Ну, тут он занимает опять последовательную позицию, он говорит, что точно это не известно. Может быть, носителем является и духовная субстанция, может быть, физическая субстанция — решить этот вопрос нельзя. Но в принципе Бог, конечно, мог бы наделить материю способностью мыслить, — повторяет он эту старую формулу.