Синее и белое - Борис Андреевич Лавренёв

— Никакого происшествия нет, — сказал Калинин, — совершеннейшая чушь! Ну, выпьют камелеопарды на здоровье марсалы — злей станут. Не стоит раздувать, Магнус Карлович.

— Вы говорите неправильные вещи, Борис Павлович. Преступление есть преступление, и кают-компании причинен убыток в сумме десяти рублей двадцати девяти копеек. Это недопустимая вещь, и, кроме того, команда развращается. Сегодня украдут марсалу, а завтра подымут красный флаг.

Глеб с удивлением поднял глаза на ревизора и едва удержался от смеха. Спесивцев, стоя за спиной дер Моона, напыжился, вытянув лицо и подражая, очень похоже, каждому движению лейтенанта.

— Если вас так расстраивает убыток, запишите за мной эти десять рублей двадцать девять копеек, — злобно сказал Калинин, напирая на цифру, — а красный флаг они подымут когда-нибудь и от одной водки.

Он повернулся и пошел из кают-компании.

— Я нахожу вашу шутку не совсем уместной, — без волнения, так же скучно сказал дер Моон вдогонку Калинину и, в свою очередь, вышел из кают-компании.

Спесивцев повалился в кресло и в восторге дрыгал ногами.

— Боже мой!.. Вот скотина!.. Ну и скотина!

— А ведь доложит старшему офицеру и раскрасит в четыре цвета, — произнесло облако дыма, за которым подразумевался мичман Лобойко.

Разговор не возобновлялся. Все понемногу разошлись от стола. Глеб взял оставленную кем-то книгу и стал лениво перелистывать.

Старший офицер ковырялся в бумагах и с неудовольствием оглянулся на дверь, услыхав стук. Черт подери, проклятая должность! Лезут и днем и ночью, никогда нет покоя. За всеми смотри, в каждую мелочь вникай, чуть не в гальюн лазай ежедневно нюхать, как пахнет. И везде норовят подвести.

Обязанностей гибель — они перечислены на шести страницах морского устава в сорока статьях, от 373-й до 413-й. Их даже запомнить невозможно, особенно при слабой памяти. Старший офицер совершенный Фигаро.

Старший офицер? Я тут… Старший офицер? Я там… Старший офицер здесь, старший офицер там. Сплошная опера.

Капитан второго ранга Лосев свирепо укусил правый ус и на вторичный стук разъяренно буркнул:

— Пожалуйста.

В дверь, не сгибаясь, прямой, как стеньга, вплыл дер Моон.

Лосев попытался изобразить гостеприимную улыбку, она не вышла, и старший офицер еще недовольнее сказал:

— Что у вас, Магнус Карлович? Садитесь.

Ревизор сел. Спина его и в сидячем положении осталась прямой.

— Я должен доложить вам неприятное известие, Дмитрий Аркадьевич.

— К нам едет ревизор? — попытался отшутиться Лосев, но дер Моон не понял шутки и, видимо, не подозревал о комедии Гоголя, потому что со спокойным недоумением заметил:

— Почему едет? Я уже пришел.

«Ну и дурак», — внутренне поморщился Лосев и спросил:

— Что случилось?

— Случилась кража продовольственного имущества кают-компании, — и с тем же потрясающим хладнокровием, в тех же словах, что и в кают-компании, ревизор изложил суть происшествия Лосеву. Даже «вышеупомянутая марсала» была повторена в его докладе во всей неприкосновенности.

Лосев задумался.

— Кто ходил старшиной на баркасе?

— Кострецов.

— Странно. Отличный матрос, безупречного поведения, никогда ни в чем не замечен. Жаль! Вероятно, кто-нибудь из гребцов тишком слямзил.

— За всякое происшествие и недостачу на шлюпке, посланной с поручением или за грузом, несет ответственность старшина, — выжал ревизор.

— Как вы думаете, Магнус Карлович, я учил устав? — ядовито спросил Лосев.

— Я ничего не думаю.

Ревизор был неуязвим, как броня. Шутка, острота, резкое слово отпрыгивали от него, как тридцатисемимиллиметровый снаряд от поясной брони линейного корабля, не оставив даже царапины, и у Лосева закололо в висках от сознания невозможности прошибить этого человека. И уже по-деловому старший офицер спросил:

— Что же вы думаете предпринять?

— Подать вам рапорт и просить дать делу законный ход.

Старший офицер задумался. С одной стороны, пустяк. Какие-то семь бутылок марсалы. С другой, если рассуждать по существу, — кража, уголовно наказуемое деяние, и потакать таким вещам не следует. Но Кострецова жаль. Из него вышел бы дельный унтер-офицер, а теперь не миновать разряда штрафованных. И старший офицер молчал, вертя пуговицу кителя, и припоминал лицо Кострецова, открытое, деревенское лицо.

Живой Кострецов был отделен в эту минуту от старшего офицера переборками, коридорами, десятками герметически закрывающихся стальных дверей, и кавторанг Лосев не мог видеть, что происходило в кубрике номер шестнадцать, где помещался Кострецов с двадцатью семью такими же Кострецовыми, судьба которых целиком зависела от одного слова старшего офицера.

Кострецов стоял навытяжку перед боцманом Ищенко, прижав руки к швам штанов. Пальцы его слегка вздрагивали, глаза уперлись неподвижно в кошачьи усы боцмана.

— Говорил я тебе или нет, щучья голова, смотри в оба? Говорил или нет?

— Так точно, говорили, господин боцман, — отвечал Кострецов, и на лбу его выступили мелкие капельки пота от напряжения и волнения.

— Ну а ты что? Что ты наделал, холера?

— Разрешите доложить, господин боцман.

— Разрешите доложить, — передразнил Ищенко. — Теперь докладай не докладай, а дело твое в шляпе. Вино покрадено. Ревизор с тебя семь шкур спустит. С лычками, братец ты мой, прощайся. Не видать тебе лычек.

Пот еще резче проступил на лбу Кострецова.

— Так я ж, ей-богу, ни при чем, господин боцман. Я как заприметил, что ребят разохотило на вино, то на свои денежки четверть им купил, лишь бы офицерского не трогали. Рази ж знатье, что найдется такой гад, который своего брата не пожалеет под артикул подвести.

Глаза Кострецова замутнели, и боцману стало жалко исправного парня.

— Поймать бы мне эту суку, — сказал он, намеренно повышая голос, чтобы его слышали во всех углах кубрика. — Я б его самолично измордовал до трех смертей, чтоб такая пакость на корабле не заводилась.

Он помолчал, словно выжидая ответа, но матросы не шевелились.

— Мой тебе совет, Кострецов, пойди к ревизору, проси прощенья. На него как иногда найдет. Бывает вдруг, что и простит.

И боцман пошел из кубрика, поигрывая цепочкой.

— Братцы, — сказал надорванно Кострецов, обводя глазами кубрик. — Будьте людьми, верните клятое вино. Ей-богу, на три четверти не пожалею, пейте за милую душу. Ведь мне под