Следы ведут в Караташ - Эдуард Павлович Зорин

тогда, когда упал во второй раз. Фляжка сорвалась с ремня, и спирт светлой струйкой стал разливаться по фиолетовому полу.

Сноу видел это, но не мог пошевелить и пальцем. Спирт вытекал, а ведь он, только он мог вернуть его сейчас к жизни. Эта мысль навязчиво стучала в его воспаленном, наполненном бредовыми образами мозгу.

Теперь все усилия его сводились к одному — дотянуться до фляжки. Он пробовал поднять руку — она окаменела и не подчинялась ему. Он лег на бок и, тяжело дыша, долго лежал так, глядя на фляжку затуманенным взглядом... Потом снова потянулся к ней — напрасно... Тогда Сноу пополз.

Ему казалось, что он ползет сто, тысячу лет, целую вечность. Он выбивался из сил. Он изнывал от жажды. А фляжка пустела на его глазах...

Он дотянулся до нее, когда не было уже больше сил, прильнул пересохшими губами к светлой лужице и затих.

... Они попали под сильное излучение. Шахта, в которую проник доктор Хаузен, была стоянкой звездного корабля.

А в это время на дикой горной тропе, как загнанный зверь, прятался в кустах Джеферсон и ждал своего часа...

В засаде

Ларионов взглянул на часы. Пора. Серый конь, почувствовав приближение хозяина, весело заржал и рванулся с привязи. Ларионов потрепал его по мягким губам, погладил гладкую, блестящую холку.

— Ну-ну, играй! — сказал он, ловко садясь в седло.

Серый рванулся, высоко вскинув торжествующую морду, и мелкая пыль заклубилась позади него...

Ларионов посмотрел на дорогу: там, впереди, тоже клубилась пыль.

— Коротовский, — отметил про себя капитан.

Коротовский, лихо разворачиваясь на черном жеребце Иногамова, помахал рукой.

— Запаздываем, — недовольно заметил Ларионов.

Ночь словно захлопнула крышку огромной шкатулки. Еще с вечера небо было затянуто облаками, и солнце едва пробивало сквозь них свои блеклые, голубоватые лучи. Теперь в низкой котловине стало так темно, что и рядом лежащего товарища не разглядишь — только слышишь его взволнованное дыхание...

Горы дыбятся вокруг, как живые существа — огромные, неловко свернувшиеся, не то заснувшие, не то притаившиеся для прыжка. И дневным теплом пышет от них, как от живого тела; кажется, медленно приподымается и опускается земля — дышит.

Редко сверкнет сквозь плотные тучи заблудшая звездочка. Нет-нет заморосит дождь, да тут же и перестанет — только прошуршит по пыльным листьям, по жухлой траве. И насторожит пограничников — уж не человек ли?.. Не он?..

Какие только мысли не придут в голову, когда вот так лежишь в засаде!.. А нервы напряжены до предела, тем более, что отдан строгий приказ: не стрелять, брать Джеферсона только живьем...

Ларионов покусывает губу, положив локти на бугорок, жадно вдыхает терпкие запахи теплой, чуть влажной земли. Сегодняшняя ночь чем-то напомнила ему юность — переходы, бои, ночевки в степи под открытым небом. Отец его был хлеборобом, а Ларионову так и не пришлось походить за плугом — в сорок четвертом взяли в армию. Но тяга к земле осталась. Она-то и волновала его, она-то и наполняла неясным беспокойством тяжелые короткие сны.

Коротовский, лежа в кустах граната, снова, как и каждый раз выходя на ответственное задание, ощутил себя не просто Коротовским, парнем из сибирского села, а прямым продолжением того, что было начато до него другими и после него будет продолжено такими же простыми парнями, как и он сам. И то, что, может быть, сейчас, может быть, через минуту он столкнется с врагом, наполнило каждую жилку его невольно напрягшегося тела хорошим земным теплом, и так радостно ему стало и за себя, и за Югова, и за Хаузена, оставшегося верным своему долгу, и за старика Каракозова, и за смелую Лялю, боящуюся признать себя смелой, и за Сереброва, и за кряжистого, как эти горы, Рахима, и за Ларионова, и за всех бойцов, притаившихся в засаде, что он весь засветился от гордости.

А ночь стояла над ущельем настороженной хищной птицей, и гора горбатилась, приготовившись для прыжка, и речка шумела далеко и невнятно, и дождь время от времени падал и испарялся на горячих камнях.

Потом вдруг сразу стало светлее — это луна выглянула из-за облаков. Небо за ней было темно-синее — как море на географической карте, а облака были берегами.

Коротовский разглядел кусты и бледное лицо Ларионова, склонившегося к бугорку с хворостинкой во рту. Капитан подмигнул ему и улыбнулся.

— Курить хочется, — прошептал Коротовский.

Луна снова нырнула в облака, завязла в длинных темных волокнах; катясь дальше, она наматывала на себя все больше и больше облаков, пока совсем не почернела...

Но ночь уже не была такой темной, как полчаса назад, — на востоке заметно посветлело.

И тут горячий ток прошел через тело Коротовского. Коротовский не видел Ларионова, не видел остальных пограничников, но внезапно и внятно почувствовал, что все вокруг него изменилось.

Он представил себе, как подобрался Ларионов, как притихли бойцы в своих замаскированных гнездах, как сдерживают они дыхание...

По тропе шел человек. Шел, низко пригнувшись. В поводу он вел коня. Конь неосторожно задевал копытами за камни, и удары эти казались Коротовскому пушечными выстрелами. Несколько галек сорвалось с обрыва. Человек остановился, прислушиваясь. Теперь он был возле Ларионова.

Но капитан не окликнул его, и человек, отдышавшись, пошел дальше. Снова равномерно застучали подковы коня — дальше, дальше, тише, тише...

Сквозь тучи выглянула луна. Коротовский вскинул голову. Ларионов лежал на боку. Луна освещала его бледное лицо. Он кивнул в сторону путника с лошадью — это означало, что все идет именно так, как надо...

В последнюю минуту Джеферсон почему-то ощутил непонятную робость. Скорее это было оцепенение. Ему не хотелось вставать, не хотелось снова карабкаться на коня.

Да и к чему? Контракт с Харди?.. Плевал он на этот контракт. И на Караташ, и на атомные или какие-то там еще бомбы. Кто-то продал его, а это самое главное. Нужно уносить ноги, но Джеферсон не такой дурак, чтобы уходить с пустыми руками. Он не забыл еще блеска аламбековского золота, и то, что не удалось в сорок третьем, удастся теперь. А там — скрыться ото всех: и от Харди, и от русских...

Джеферсон не мог разогнуться. Конечно, ему ли в его годы по десять часов в сутки болтаться в седле! Куда приятнее отлеживаться где-нибудь на пуховой перине в окружении заботливых домочадцев... Но жизнь подобных ему людей так уж устроена, что рано или поздно наступает час расплаты. И, видимо, этот час для Джеферсона