Голубой бриллиант - Иван Шевцов

«Молчи…» Не нужно слов – она чувствовала то же, что и он.

Утром Алексей Петрович проснулся раньше Маши и с умилением обратил на нее взгляд. Молодое чистое лицо ее, утопающее в красивой волне игриво разбросанных на подушках волос, сияло счастьем, а трепетные сочные губы блаженно улыбались. «Ей снится хороший сон», – решил Иванов, не сводя с ее лица влюбленных глаз. Почему-то приятно мелькнуло в сознании: «Спящая красавица». Его взгляд потревожил ее, она сделала легкое движение рукой и приоткрыла веки. Глаза их встретились – восторженные Алексея Петровича и смущенные Маши.

– Тебе снился приятный сон, – сказал Иванов.

– Откуда ты знаешь?

– Я читал об этом на твоем лице.

– Правда. А сон и в самом деле был какой-то необыкновенный. – Маша приподнялась, облокотилась на подушку и продолжала: – Меня часто посещают сны детства – мой Алжир. Ты уже знаешь, что детство мое прошло в Алжире, где отец работал. Белый город на берегу Средиземного моря террасами поднимается в гору, а за горами бескрайняя пустыня Сахара. Город-амфитеатр. Улицы-ярусы – параллельно морю, а переулки – это ступенчатые лесенки, соединяющие улицы. Теплое море с песчаными пляжами, синее знойное небо и белые здания с балконами; кружева решеток балконов неповторимы. В каждом доме свой рисунок. Есть там улица – забыла ее название – пешеходная, вроде нашего Арбата, то ли на четвертом, то ли на пятом ярусе… Первые этажи – сплошные магазины. В центре улицы – небольшая площадь, а на ней памятник национальному герою Кадиру – вождю восставших против оккупантов. Мне нравился этот монумент. Представь себе – бронзовый витязь на вздыбленном горячем коне, с поднятой вверх обнаженной саблей вот-вот сорвется с пьедестала и пойдет крушить врагов-пришельцев. Так мне рисовала детская фантазия. Там столько экспрессии, благородства и мужества, такая гармония между всадником и лошадью, что глаз нельзя отвести. Когда мы с мамой проходили по этой площади, я всегда просила ее не спешить, давай, мол, посидим на скамеечке напротив памятника. Мое детское воображение рисовало мне картину жестокой битвы за свободу родины, а Кадир олицетворял героизм и благородство. Для меня он был не бронзовый, а настоящий, живой, которого могли ранить и даже убить. И вот сегодня я снова побывала в Алжире. И разговаривала с Кадиром. Не с бронзовым, с живым.

Она смотрела на Иванова большими возбужденными глазами, словно хотела воскресить в памяти только что прерванное сновидение.

– Представляешь, Алеша, будто я стою у памятника а он, Кадир, легко соскочил с коня и обращается ко мне: «Ты русская? Мы были вашими друзьями. А вы нас предали. Сами продались сионистам и нас предали. Вы жалкие рабы, подлые рабы. Вы недостойны свободы!» Мне было стыдно и больно от его слов, которыми он беспощадно хлестал меня, я попыталась возразить, что не русские предали арабов, а американские лакеи – Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе, Ельцин. А он мне: «У вас у власти хасиды. Вами правят сионисты и ваши русские ослы, женатые на еврейках. Ваш Козырев хасид. „Так что же делать, храбрый и мудрый Кадир? Где наше спасение?“ – спросила я в отчаянии. „Там!“ – воскликнул он и резким взмахом сабли указал на небо. „Аллах?“ – спросила я. „Аллах пришлет своих ангелов, которых мы называем инопланетянами, и они спасут человечество от сынов дьявола. Я лечу за ними в космические дали, я приведу на землю небесных спасителей!“ Он пришпорил разгоряченного коня, сверкнул огненной саблей и улетел в небо.

Алексей Петрович слушал ее с напряженным вниманием, как слушают подлинную быль, а не сон. Лицо его было серьезным.

– Ты что, Алеша?

– Что-то невероятное, Машенька, – таинственно произнес Иванов. – Фантастика. Нечто подобное снилось и мне. Представляешь. Мне снилась Куба, где я никогда не был. На фотографии видел памятник кубинскому национальному герою Хосе Марти. Высоченная ребристая стела, а у ее подножия сидит белокаменный Марти. Я оказался рядом с ним. И каменный Марти спрашивает меня: «Ну что, ветеран, больно России?» Я говорю: «Очень больно, товарищ Марти». И вижу, что передо мной уже не Марти, а Фидель Кастро. И представь себе, уже не Хосе, а Фидель говорит мне: «Предали вы и советскую власть, и революционную Кубу. Социализм предали». Я хочу что-то сказать, объяснить, что нас самих предали и продали американцам, а слов нет, голоса нет. А Фидель продолжает с присущей ему страстью: «Но Куба не сдается! Россия стала американской колонией. Куба не станет на колени перед янки. К нам придут на помощь небесные ангелы, и мы победим! Они уже летят в сторону Земли, я слышу их позывные. Они торопятся: до рокового года, когда сатана намерен овладеть миром, осталось восемь лет, всего восемь! Смотрите, вон они летят, наши спасители-инопланетяне. Видите их корабли-тарелки?!»

Я смотрю в небо и вижу действительно летящую стаю серебристых дисков. Они приближаются к стеле. На ее вершину садится первый диск. Из него выходят какие-то человеки в скафандрах и быстро-быстро, как муравьи, спускаются вниз по ребристой стеле. Один диск, высадив десант, отчаливает, и его место занимает другой, потом третий, четвертый. И уже вся площадь перед монументом заполнена инопланетянами. Над ними реют алые флаги. И откуда-то из мощного репродуктора раздается женский голос, твой, родной голос: «Вива, Куба! Нет сионизму! Нет империализму!» Я мечусь в толпе, пытаюсь найти тебя, иду на твой голос и просыпаюсь. А ты рядом. Родная, несказанная, очаровательная, улыбающаяся во сне.

– Невероятно, – воскликнула Маша. – По сути, нам снился один и тот же сон: памятники национальным героям Кадиру и Марти, превратившиеся в живых героев, тревога за будущее человечества, над которым занесен сионистский топор, и инопланетяне. К чему бы это? Какая связь?

– А скажи, признайся, родная, к тебе никогда не приходила мысль, что Земля подошла к последней черте, что обезумевшее племя дьявола в своем эгоизме, в стремлении владеть миром погубит планету. И об этом знают инопланетяне, цивилизация которых на десять порядков выше нашей.

– У нас вообще нет никакой цивилизации, – горячо вставила Маша.

– И они в тревоге за судьбу нашей планеты и ее человечества. Они не допустят их гибели. Они придут в последний час, как спасители. Ты думала об этом?

– Да, но несколько по-иному. Я убеждена, что за нами наблюдают инопланетяне. И вмешаются в жизнь Земли в критический момент. Но другим способом: они откроют людям глаза, рассеется обман, и люди увидят и поймут, кто их враги. И сами расправятся с ними. Жестоко, но справедливо. Будет суд – Божий суд, народный суд. Потому что из толпы, из массы людей возродится народ. И суд народа не пощадит никого, потому что народ поименно запомнит своих предателей, мучителей, врагов.

2

Лариса Матвеевна не одобрила брак дочери с Ивановым. На это у нее были и личные мотивы – ревность. Втайне она надеялась, что Алексей Петрович вспомнит свою первую любовь, простит и забудет ее вероломство и они, хоть и с большим опозданием, на закате жизни свяжут свои судьбы. Но он, «старый гриб, бесстыжий нахал, каким-то образом сумел охмурить», ворчала новоиспеченная теща, красавицу дочь, «этот бабник, развратник, видеть его не желаю, слышать о нем не хочу, и Настеньку не допущу в его бордель, хоть он и удочерил ее. Тоже – папаша нашелся. А Маша – дура, совсем потеряла рассудок. Столько хороших, молодых и состоятельных мужиков к ней кадрились, а она выбрала пенсионера». Все это она высказывала в лицо дочери, от которой ее гневные, ядовитые слова отлетали как от стенки горох. Маша даже не считала нужным отвечать матери или что-то объяснять: она просто демонстративно закрывалась в своей комнате или уходила из дома.

Две недели (за свой счет) Машиного отпуска пролетели, как два дня. Маша считала, что эти полмесяца были испытательным сроком, который они выдержали без сучка .и задоринки. Чем лучше они узнавали друг друга, тем сильнее разгорались их чувства. И напрасно Лариса Матвеевна тешила себя мыслью, что этот странный, скороспелый и, конечно же, неравный брак продлится какой-нибудь месяц, ну от силы полгода. Маша поймет свою ошибку, первый угар пройдет, наступит разочарование, и дочь вернется в родные пенаты. Напрасные иллюзии: Маша боготворила Алексея Петровича прежде всего не как художника, талант которого она высоко ценила, а как человека. Она признавалась ему:

– Знаешь, Алеша, если для тебя наша любовь последняя, то для меня первая. По-настоящему я никого не любила и только сейчас познала, что такое любовь и счастье. Твой Лев Толстой был прав, когда говорил: кто любит, тот счастлив.

Что же касается Иванова, то он считал себя самым счастливым человеком в этом поганом, мерзком мире и в униженной, разграбленной и обездоленной России, где, кажется, уже не может быть не только счастья, но и первозданных высоких чувств. И все-таки, несмотря на голод, невзгоды, агрессивность и озлобление, на ненависть и нравственное гниение, большинство людей не роняло своего человеческого достоинства, не превращалось в скотов и зверей и хранило в своих сердцах святое чувство – любовь. Конечно, в годы Великой Отечественной это чувство было намного возвышенней, ярче, чище и светлей, чем в годы перестроечной смуты. Но то было и время другое, и люди другие – духовно и нравственно богаче, сознание и сердца которых не поразил заморский вирус.