Мемуары - Эмма Герштейн

несколько минут О. вопил четверостишие (сперва несколько иное — не запомнил его)».

12 июня 1935-го, очевидно, после каких-то прений, оба собеседника коллективно сочинили басню:

Случайная небрежность иль ослышкаВредны уму, как толстяку одышка.Сейчас пример мы приведем:Один филолог,Беседуя с невеждою вдвоем,Употребил реченье «идиом».И понаделали они друг другу челок.Но виноват из двух друзей, конечно, тот,Который услыхал оплошно «идиот».

Этот текст Рудаков послал вместе с текстом другой басни Григорию Моисеевичу Леокумовичу, добавив, что препровождает еще «…другие из жанра его "дурацких басен" и моих двустиший». Но в конверте, адресованном Леокумовичу и сохранившемся у вдовы Рудакова, оказались тексты только двух басен. Вторая сочинена Мандельштамом единолично. Она замечательна тем, что написана по дороге из Москвы в Чердынь, через две недели после первого ареста Осипа Эмильевича. Знаменательно, что она послана Леокумовичу 15 июня 1935 г., т. е. накануне того дня, когда Мандельштам вместе с Рудаковым отмечали годовщину их отъезда из Чердыни — 16 июня.

Один портнойС хорошей головойПриговорен был к высшей мере.И что ж?— портновской следуя манере,С себя он мерку снялИ до сих пор живой.

Свердловск.

1 июня 34.

«31 мая 1935. Ночь: — Недавно пришел от Мандельштама… Был гость, некий Стефан. Ему читались стихи (10 шт.). Реакция: ему безумно нравится "Чернозем", остальное звучит политически, а он сторонник "чистого искусства" и не может мириться с "тенденцией". И тут огромное выступление Мандельштама (обращено не на меня, мне легче передать). Передаю не порядок разговора, а итог.

"Чернозем" — вещь реакционная: акмеистическая строфика с обновленной инструментовкой, весь из "Камня", источники — "Адмиралтейство" etc. (вещь, угнетающая сейчас Мандельштама). Это вещь 1001-я и прекрасная, а остальные — вещи первые, и после них будут так (по-новому о новом) написаны тысячи. Основное — вещь о Пушкине и Чапаеве. Она говорит о русском фольклоре, о сказке, о стране и впервые о новом "племени", о ГПУ, о молодежи, у которой будущее, о пленном времени, вечности, и материально, на основе реального бреда при поездке на Урал, образы безумного пространства, расширяющегося, углубленного и понятого через "синее море пушкинских сказок, море, по которому страдает материковая, лишенная океана Россия" (она же "воздушно-океанская подкова" в предыдущей вещи)…

Мандельштам говорил, что его всю жизнь заставляли писать "готовые" вещи, а Воронеж принес, может быть, впервые открытую "новизну и прямоту".

На следующий день были у Як. Як. Рогинского, московского доцента, читавшего в воронежском университете курс антропологии. После обмена мнениями о привезенных им книгах ("Гамбургский счет" В. Шкловского, два тома Хлебникова и "Встречи" Пяста)— масса о вчерашнем разговоре и планах издания собрания сочинений или новой книги стихов. А главное — рассказы о себе последних пяти лет — о стихах. И так до половины второго часа».

Як. Як. Рогинский был хорошо знаком с Осипом Эмильевичем, так как дружил с братом Надежды Яковлевны Евгением Яковлевичем Хазиным. В 1979 г. я показывала ему эти записи Рудакова, надеясь, что они разбудят его воспоминания. Но он только признал достоверность передачи Рудакова, а сам воспроизвести слова Мандельштама не смог.

Под стихотворением о Чапаеве и Пушкине подразумевается «День стоял о пяти голо­вах», а «предыдущая вещь» — это «Мне кажется, мы говорить должны». Привожу два эти стихотворения полностью, так как они не вошли в издание «Библиотеки поэта» (1973) стихотворений О. Мандельштама.

День стоял о пяти головах. Сплошные пять сутокЯ, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах,Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, — слитен, чуток,А за нами неслись большаки на ямщицких волоках.

День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,Ехала конная, пешая шла черноверхая масса,Расширеньем аорты могущества в белых ночах — нет, в ножах —Глаз превращался в хвойное мясо…

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо…Сухомятная русская сказка! Деревянная ложка — ау!Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов,Молодые любители белозубых стишков…На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко…

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты намГоворящий Чапаев с картины сказал звуковой.За бревенчатым тыном, на ленте простыннойУмереть и вскочить на коня своего.

* * *

Мне кажется, мы говорить должныО будущем советской старины,

Что ленинское-сталинское словоВоздушно-океанская подкова,

И лучше бросить тысячу поэзий,Чем захлебнуться в родовом железе,

И пращуры нам больше не страшны:Они у нас в крови растворены.

Итак, «воздушно-океанская подкова» символизирует в авторском представлении образ России, рвущейся к морю. Между тем, так же как и в стихотворении о Чапаеве, этот образ порожден реальной ситуацией. Читая «Чапаева», мы всегда воспринимали стих «На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко» как чистый лиризм, выражающий тоску по югу высланного на Урал Мандельштама. А оказывается, это одновременно и море пушкинских сказок, и историческая тяга России к морским путям. Для этого художественного приема Мандельштама характерно его замечание по поводу одного из стихотворений Г. Санникова, на книгу которого он писал рецензию. 16 июня, уже ночью, Рудаков пишет: